Твой Й.»
7. ДОНАЛЬД ГАРВЕЙ, ПЕХОТИНЕЦ-СВЯЗИСТ В ПОЛКУ ДОВРОВОЛЬЦЕВ-КИТЧЕНЕРОВЦЁВ
Дональда Гарвея, или Веселого Дона, знал в полку каждый. Его любили прежде всего за улыбку, непрестанно демонстрирующую всем сиянье белых зубов. С этим было связано и другое его достоинство: он мог произнести самое грязное ругательство, но стоило ему после этого улыбнуться, и каждый воспринимал сказанное как дружескую шутку. «Все очень просто: я официант, и должен выглядеть приветливо, даже если клиент меня ругает, ведь клиент всегда прав».
Но к одному он был чувствителен: когда кто-нибудь недооценивал его боевые качества.
— Можете сколько угодно называть нас «штафирками»! Если бы вы знали о нас столько же, сколько знаем мы сами, вы бы вытягивались по стойке «смирно» каждый раз, когда мимо вас проходит кто-нибудь из китченеровцев.
И обе стороны были тут по-своему правы. Конечно, кадровики смотрели несколько свысока на людей, которые по призыву военного министра лорда Китченера добровольно пошли в армию. Само по себе это, разумеется, совсем не смешно, но были тут и еще некоторые обстоятельства… Ну а какой солдат не любит посмеяться над другим?
К великому удивлению — и, вероятно, к величайшему удивлению самого лорда Китченера, — на его призыв отозвалось столько желающих надеть военную шинель, что перед командованием возникла немалая проблема: во-первых, как включить это неожиданное и совершенно необученное пополнение в структуру кадровой армии и, во-вторых, как организовать хотя бы самое необходимое его обучение. А с этим была связана и еще одна проблема: где в такой спешке найти соответствующие (и, главное, достаточно многочисленные) командные кадры? Где взять столько офицеров?
Самым простым выходом было бы отозвать их из колониальных, преимущественно индийских полков, причем пришлось бы добраться и до офицеров постарше. Так что иногда батареей командовал офицер, в глаза не видевший орудия, а куда-нибудь прибывал командир хоть и полный патриотического пыла, но потерявший слух в англо-бурской войне.
Воинский пыл и был главным оружием китченеровцев, с ним они шли в бой, однако это не предохраняло их от непомерных потерь в сравнении с настоящими вымуштрованными солдатами и офицерами.
Ничем не нарушало общего характера добровольческой армии и то, что Гарвей, по гражданской профессии официант, был определен… в телеграфисты. Пройдя ускоренные технические курсы, он узнал хотя бы самое необходимое и с доверием взирал на будущее. Врожденный оптимизм возжег перед ним маяк служения родине, и это сияние заставило отступить на задний план все тени. Понятия «мужчина» и «солдат» слились для него воедино, а в его душе представление о «солдате» отождествлялось с представлением о герое. Вслух, особенно при Бетси, он этим высоким словом не пользовался, хоть и намекал, как мог, что именно свойства героя призвали его, Дона, под знамена Китченера. Не пойди он на фронт, как бы смотрел он своей Бетси в глаза? Можно ли жить в тихом закутке, когда настоящие мужчины жертвуют жизнью за… За что? Доводов, и вполне убедительных, немало! Разве Бетси не читает газет? А сейчас это говорит ей он, Дональд Гарвей!
Ах, Бетси, Бетси! Как прозрачны твои нежные ушки! Словно лепестки розы. А пыльца твоих щечек не нуждается в розовой пудре… Быть может, именно потому, что я хотел бы навек остаться возле тебя, именно поэтому я и должен идти. Ты меня понимаешь? Пожалуй, я говорю не слишком понятно, но в одном нет сомнений: барабаны взывают к мужчинам, барабаны взывают к мужчинам!
Слышала ли Бетси барабанный бой, Гарвей так и не узнал — должно быть, это в порядке вещей, что девушка не проявляет особого восторга, когда ее милый идет на войну. Да, так оно и есть: я иду не в армию, а на войну.
Как ни странно, тонкое различие в значении этих понятий Гарвей понял до конца лишь в миг, когда на вещевом складе он дообмундировался и полностью облачился в военную форму.
«Теперь я в этом по уши», — двусмысленно сказал он себе. Все, что было ранее — начиная с обращения Китченера и до того момента, когда он влез в штаны цвета хаки, — вдруг показалось ему своего рода ездой на тобогане. Черт побери, как, собственно, все произошло? Доводы, которые он приводил любимой Бетси, оставались в силе и были правдивы — по крайней мере Дональд надеялся, что правдивы, — не меньше значили и другие доводы, которыми он, честно говоря, рисовался перед дамой сердца. Но… были ли все эти доводы поистине решающими? Не было ли наряду с ними и чего-то другого? Что, если ему просто необходимо было избавиться от того вечного «клиента, который всегда прав»? Возможно, он захотел наконец иметь правду на своей стороне и в таком расположении духа ухватился за ту, которая первой попалась под руку. Притом Гарвей вовсе не перестал любить свою профессию, разумеется, в том виде, в каком он сам ее представлял, — его мечтой было обрести самостоятельность, на первых порах снять где-нибудь небольшой бар, а потом и купить его. Он знал несколько подходящих заведений, два-три из них мог бы описать с закрытыми глазами. Бетси заботилась бы о кухне… А не приблизит ли он свою мечту, если вернется с войны, увенчанный славой победоносного воина? Иного возвращения он не мог себе представить, а в том, что это само собой обеспечило бы ему определенные преимущества и права, сомневаться не приходилось. Нет, поистине он не уверен, думал ли когда-нибудь именно так о своей военной карьере, но, с другой стороны, подозрительно, до чего хорошо укладывались в его голове подобные мысли — словно три сорта рюмок на столе, которые тоже надо загодя приготовить.
— Гарвей в поход собрался, — переиначил он для себя песенку про Мальбрука, — а направление? Разумеется, в прекрасную Францию, хоть она и встретила его такими дождями и грязью, что трудно было принять это за выражение радости.
Но в остальном…
И это «остальное» было гораздо важнее: видно, и правда, с первого же шага по французской земле счастье взяло его под руку и легко повело через все, что для других было связано с немалыми затруднениями, измеряющимися широкой шкалой от простого невезения до выведенного чернильным карандашом имени на деревянном кресте.
Так, например, прошло невероятно много времени, пока китченеровский полк, в котором служил Гарвей, вообще попал на фронт. А когда наконец он туда попал — на франко-бельгийскую границу, — это оказался участок, где день за днем, неделя за неделей ничего не происходило. Разумеется, такое «ничего» на фронте отнюдь не то же самое, что «ничего» в тылу; но нечастая канонада, никогда не набиравшая силы, чтобы перерасти в артподготовку, и столь же незначительные перестрелки, лишь изредка сопровождаемые треском пулемета, главным образом делили день на неравномерные отрезки, ибо начинались они совершенно регулярно и столь же регулярно прекращались, точно будильник, заведенный на определенное время.
Для связистов такое смертоносное интермеццо было равнозначно приказу отправиться соснуть в блиндаж, где они и так проводили большую часть дня, пока в этих норах было чем дышать. Их обязанности начинались лишь с приходом тьмы, когда они вылезали из окопов, чтобы проверить сохранность проводов, ведущих к батареям, к выдвинутым вперед наблюдательным пунктам и штабным блиндажам, и в случае необходимости исправить повреждение, которое чаще всего было вызвано разрывом снаряда. Работа легкая, на свежем ночном воздухе и без особого риска, пока с противоположной стороны ваш участок не начинал лизать синеватый язык прожектора; но даже если это случалось, стоило неподвижно прижаться к земле, спрятав голову за какой-нибудь холмик, и переждать, пока луч, обшаривающий местность, не переместится дальше.
И как ни странно, именно в спокойные часы дневного отдыха Веселый Дон заметил, что юмор постепенно его покидает. Он чувствовал себя в какой-то мере обманутым, будто у него отняли лавры, которые солдат может добыть на войне не иначе как отважными подвигами, будто лишили его ореола героя, а ведь за этим он сюда и приехал. Потом он опомнился и, наоборот, крепко выругал себя: да ему же каждый позавидует — пережить войну таким безопасным образом! Кто может в чем-нибудь его упрекнуть? В армию он вступил добровольно, пошел на фронт, где его вполне могло ожидать все, чего ему счастливо удалось избежать. А об этом «везении» позаботилась судьба, случайность, сам он здесь решительно ни при чем.
Такие мысли приходили в голову Гарвея большей частью в солдатском трактире, когда полк сменяли и посылали «на отдых». Однако отдых китченеровцев сводился к бесконечным и однообразным казарменным учениям, превращавшим их прежнюю окопную службу в почти вожделенный оазис безделья. Единственным светлым пятном здесь, наряду со свободными вечерами, был тот самый трактир, где, впрочем, солдата — а тем более бывшего официанта! — одолевали совершенно невоенные и довольно-таки меланхолические мысли.
