Ознакомительная версия.
Во время путешествия их основной пищей был сыр, лук и соленая рыба, которую я никогда не употреблял, следуя наставлению дяди, взявшего меня на воспитание после гибели отца. Так что я, поклявшись строго поститься все восемь дней этой поездки, не вкушал ничего, кроме сушеных фиников и воды. В день, когда мы прибыли в конечный пункт назначения на севере Нила, хозяин лодки спросил, куда я намерен направиться дальше, и, выслушав мои объяснения, посоветовал: «Не входи в Александрию одетым как монах. Место это беспокойное — никогда не знаешь, кто первым попадется навстречу!» и подарил кое-какую одежду из своих запасов.
На меня снизошло озарение, я понял, что он прав, что это Отец Небесный возжелал, чтобы Его послание ко мне было доставлено устами этого человека. Исполненный любви и веры, я пожелал матросам добра и благословения и пошел на северо-запад своей дорогой, пролегавшей через зеленые поля, тянущиеся до самого горизонта. Земной простор и бескрайние виды завораживали меня. В дельте Нила нет ни единой возвышенности, за которую мог бы зацепиться взор, лишь бесконечная равнина, покрытая густой пеленой растительности. На полях вместе работали трудолюбивые мужчины и женщины. Рядом с местечком под названием Даманхур я встретил группу крестьян, направлявшихся в Александрию, и присоединился к ним. На мне была одежда, которую обычно носят на юге: рубаха с широким вырезом и расширяющимися книзу рукавами. Рясу и клобук, по которым сразу можно определить монаха, я аккуратно свернул и уложил на самое дно котомки, под книги, засунув в этот сверток и старый деревянный крест.
Направлявшаяся в Александрию компания включала десять мужчин и двух женщин, одна из которых была старухой. Они вели за собой семь мулов и четырех баранов. Проводник болтал без умолку, не только вовсю употребляя непотребные слова, но и сопровождая их жестами, явно свидетельствовавшими о его склонности к языческому беспутству. Он шепотом поинтересовался, зачем я направляюсь в Александрию, и захихикал, узнав, что иду за знаниями:
— В Александрии есть кое-что послаще науки!
Я не стал переспрашивать, что он имеет в виду, однако проводник сам пустился в разъяснения. Шепотом, дыша прямо мне в ухо отвратительным луковым запахом, он проговорил:
— Александрия — это город золота и шлюх! Южанин, ты намерен там подзадержаться?
— Как Господь рассудит.
— Какой там Господь, внучек! В Александрии полно господ, важно, чтобы ты оказался поближе к кому-нибудь из них, а то мало не покажется!
— Как рассудит Господь, который славен на небесах!
— А, да ты христианин! Тогда у тебя в распоряжении полгорода. Да здравствуют сыны замученного и распятого Бога, ха-ха-ха… Вам принадлежит полмира, а мне, болтливому крестьянину, как только наши старые боги стали ненужными, — ничего. Странная штука жизнь.
К вечеру жара усилилась. Час за часом мы продвигались вперед, и все время наш вожатый не переставал трещать и сквернословить. Я поинтересовался у одного из попутчиков, человека с довольно приятным выражением лица, сколько нам еще осталось до Александрии. Тот ответил мне на коптском, на котором говорят жители аль-Бухейры, что не более двух часов. Чем ближе мы подъезжали, тем меньше растительности становилось вокруг, тем реже встречались возделанные участки, перемежавшиеся клиньями песчаной и каменистой пустыни. Ландшафт становился все более и более желтым, и меня это беспокоило. Желтый цвет — цвет смерти, бесплодия и святилищ исчезающих божеств. Прежде мне никогда не доводилось видеть такой бескрайней и пугающей желтой земли, тянущейся до самого горизонта. Раздражение мое усиливали истошные выкрики болтливого поводыря, понукавшего нас поторопиться:
— Сами будем виноваты, если окажемся перед закрытыми воротами после захода солнца!
Я попытался мягко урезонить его, но безуспешно. Его не убедили и доводы, что идущей вместе с нами пожилой женщине тяжело передвигаться с такой же скоростью, как остальные. Возделанные земли вокруг нас исчезли полностью: мы вступили в царство сплошного желтого цвета — цвета осени и греха. Когда солнце начало клониться к закату, вдалеке показалось какое-то зеленое пятно. Сначала я подумал, что это Александрия, и мысли мои воспарили. Но крикливый проводник поднял меня на смех и глумливо рассмеялся:
— Зеленая Александрия, ха-ха!.. Как можно выкрасить город, в котором переливаются все цвета радуги, одной краской!
Примерно через час пути я понял, что увиденное мной зеленое пятно — не что иное, как заросший городской отстойник, расположенный к югу от города и представляющий сеть сообщающихся между собой неглубоких водоемов, с подведенным к ним каналом от Канопского рукава Нила{30}.
Нам пришлось сделать большой крюк, прежде чем мы подошли к Александрии с западной стороны, к воротам, которые называются Лунными. Городские стены были очень высоки, раньше я нигде не видел стен такого размера.
Болтливый крестьянин, не переставая лупить своего осла пятками по брюху, сказал мне с восторгом:
— Мы будем у ворот до захода, и я успею заночевать в городе!
Настоятель собора в Ахмиме рассказывал мне, что со дня своего основания и на протяжении долгого времени Александрия не позволяла таким, как мы, египтянам останавливаться на ночлег внутри городских стен. Но спустя какое-то время ситуация изменилась, и город после распространения нашей веры стал открытым. Никогда не забуду фигуру покачивающего головой настоятеля, говорившего мне по-коптски, как уроженец Верхнего Египта: «Придет день, и мы не позволим всяким язычникам и евреям ночевать в городе. Где угодно, но не в Александрии и в других больших городах! Пусть себе ночуют за стенами, а города нужно оставить только христианскому люду».
Я знал, что за городскими стенами в бедных домишках десятилетиями ютится голытьба. Но когда мы добрались до этого посада, меня привело в восхищение обилие палаток, еженощно разбиваемых теми, кому не позволено входить в город, и большое число лачуг, построенных египетскими крестьянами на западе за городскими стенами. Дойдя до этого места, наша группа разделилась и никто не сказал друг другу ни полслова. Я увидел, что бреду среди сотен обездоленных овец Господних, орущих подле котлов, в которых готовилась пища. Возле их бедных жилищ бегали дети, криками приветствуя отцов, возвращающихся после изнурительного трудового дня. Среди этой людской круговерти попадались стражники с брезгливым выражением на лицах и трясли своими всклокоченными бородами монахи. Никто не смеялся…
Хозяин большой палатки, стоящей на фундаменте из рыхлого кирпича, стал кричать на меня, требуя плату за ночлег, и я поспешил заплатить, сколько он требовал. Ночь у стен Александрии недешево обходится приезжим! В наших краях никто не требует с гостя платы за постой. Если бы на мне было монашеское одеяние, я мог бы заночевать в чистой церкви, которую обнаружил чуть позже, немного прогулявшись. Из нее доносился голос проповедника, громко читающего на греческом. Тогда я, конечно, не мог переменить платье, это наверняка вызвало бы подозрение и могло навлечь на меня неприятности. Помню, я сказал себе: «Ничего, войду в город в своем естественном обличье бедняка из Южного Египта, отец которого был нильским рыбаком, боявшимся кишащих в реке крокодилов и бегемотов. Я буду таким же, как все, кто меня окружает. И защитой мне станет лишь то, что я растворюсь среди паствы Господней».
Утомленный, я прикорнул в углу просторной палатки. На дне моей котомки лежало письмо, написанное посвятившим меня в монахи священником из Ахмима своему другу Юаннису, священнику из Ливии, служившему в большой Церкви на пшеничном зерне. Ее также звали Церковью Марка, потому что она была освящена апостолом Марком, автором Евангелия, который проповедовал в этом городе, но был убит. Осторожно ощупав это рекомендательное письмо кончиками пальцев, я немного успокоился.
Меня уверяли, что я многому научусь в Александрии, и мысли об этом воодушевляли. Порывшись в своей торбе, я достал пригоршню сухих фиников и принялся жевать, восхищаясь мудростью Господа, наполняющего наш живот сытостью после наступления чувства голода.
Сидящий по соседству человек в рваной одежде, вид которого тем не менее не был неприятен, улыбнулся мне. Я протянул ему несколько фиников, и он взял их, после чего залез в свою котомку, вытащил кусок сыра и предложил мне. Я поблагодарил, но сыр не взял, не став объяснять, что пощусь. Он поинтересовался, откуда я, и без всякой задней мысли я ответил:
— Из Наг Хаммади.
— А я родом из Самалута, — обрадовался он. — Там родился, но давно живу здесь.
Человек переполз ко мне поближе и стал рассказывать, что он также с плоскогорья на восток от Нила, уроженец деревни, стоящей у подножия Птичьей горы.
— Она названа так из-за того, что каждый год несметное количество птиц прилетают и гнездятся на ней, а затем вдруг все разом улетают, после того как какая-нибудь птица принесет себя в жертву. Она засовывает голову в отверстие у подножия горы — и неведомая сила тут же хватает ее и держит, пока не выпьет из нее всю кровь и не выдерет все перья. Тогда остальные птицы, в последний раз искупавшись в нильской воде, собираются и ночью улетают, чтобы опять прилететь на следующий год в урочное время. И все повторяется вновь.
Ознакомительная версия.
