Как и отцы тех солдат, которые готовы были жестоко расправиться с ним, отец Деникина, Иван Ефимович, родился в семье крепостного, за пять лет до наполеоновского нашествия на Россию. Ему исполнилось двадцать семь лет, когда помещик отдал его в рекруты. Иван Ефимович участвовал в военных походах в Венгрии, Крыму, усмирял Польское восстание. И в общей сложности протрубил «солдатах целых двадцать два года. Служил в жестокую вору царствования Николая I, когда такое наказание в армии, как «прогнать сквозь строй», считалось совершенно обычным и естественным.
Отец дослужился до прапорщика и был назначен в Калишскую, а затем в Александровскую бригаду пограничной стражи. Пограничный отряд, в котором он служил, охранял границу с Пруссией в районе уездного городка Петрокова. Служил отец честно и преданно, а когда пришёл срок заканчивать службу, вышел в отставку в чине майора. Через два года женился вторым браком на Елисавете Фёдоровне Вржесинской, матери Антона.
Семья Деникиных жила небогато. Да и как ещё можно было жить на нищенскую пенсию отца — тридцать Шесть рублей? До конца месяца этих денег, естественно, не хватало, и отец принуждён был занимать ещё пять-десять рублей, чтобы семья не голодала.
Чувство социальной несправедливости Антон познал сполна ещё в детстве. Врезался в память один эпизод. Ему было шесть лет, когда он, босой, в одной рубашонке, бегал с мальчишками по улице. Какой-то семиклассник играл с ним, подбрасывал вверх. Мимо проходил школьный инспектор, подозвал к себе семиклассника и строго сказал: «Как вам не стыдно возиться с уличными мальчишками?» Антон, слышавший это, едва не заревел от горькой обиды, а потом не выдержал и обо всём рассказал отцу. Отец рассердился: «Ах он, сукин сын! Гувернантки, видите ли, нет у нас. Я ему покажу!» И, отправившись к инспектору, разделал его «под орех» такими крепкими словами, что тот не знал, куда деваться и как извиняться.
Отец умер, когда Антону было тринадцать лет. Нужда обрушилась на семью...
И вот теперь эти солдаты, чьё детство было, наверное, таким же, как и детство его, Деникина, увидели в нём своего классового врага.
«Сказать им, что у меня и теперь нет ни имений, ни богатства, а есть только два походных чемодана, что я прошёл путь от кадета до генерала и всё, чего достиг, — результат лишь моих личных усилий? Так всё равно не поверят, ни за что не поверят, коль ты — генерал!»
Вскоре по делу заключённых в Бердичевской тюрьме генералов началось следствие. Его вела следственная комиссия Юго-Западного фронта. Особое рвение проявлял комиссар этого фронта Иорданский — ему не терпелось сделать на этом деле карьеру, чего, впрочем, он и добился, став впоследствии советским полпредом в Италии.
На следствии Деникин вёл себя спокойно и с достоинством. Он показал, что, во-первых, все лица, арестованные вместе с ним, ни в каких активных действиях против правительства не участвовали, во-вторых, все распоряжения, отдававшиеся по штабу в последние дни в связи с выступлением генерала Корнилова, исходили от него, Деникина, и в-третьих, Деникин считал и считает сейчас, что деятельность Временного правительства преступна и гибельна для России. Генерал добавил также, что восстания он не поднимал и предоставляет Временному правительству поступить как ему заблагорассудится.
Такое заявление, и в особенности оценка деятельности Временного правительства было, несомненно, шагом мужественным. Деникин не кривил душой, не вымаливал себе прощения.
Несмотря на то что Иорданский требовал немедленного суда над Деникиным и другими генералами, заключёнными в Бердичевской тюрьме, военная коллегия Петроградского Совета постановила: суд над Деникиным отложить до окончания следствия над генералом Корниловым, а арестованных перевести из Бердичева в Быхов.
Переезд в Быхов стал едва ли не самой трагической страницей в жизни Деникина. Иорданский и его подчинённые сделали всё, чтобы попытаться физически устранить Деникина с помощью «народного гнева». Были организованы митинги, на которых звучали призывы расправиться с генералами, не дать им возможности уехать из Бердичева. О том, как происходил отъезд, Деникин рассказал в своих мемуарах:
«Толпа неистовствовала. Мы, семь человек, окружённые кучкой юнкеров, во главе с Бетлингом, шедшим рядом со мной с обнажённой шашкой в руке, вошли в тесный коридор среди живого человеческого моря, сдавившего нас со всех сторон... Надвигалась ночь. И в её жуткой тьме, прорезываемой иногда лучами прожектора с броневика, двигалась обезумевшая толпа. Она росла и Катилась, как горящая лавина. Воздух наполняли оглушительный рёв, истерические крики и смрадные ругательства... Временами их покрывал громкий, тревожный голос Бетлинга:
— Товарищи, слово дали! Товарищи, слово дали!..
Юнкера, славные юноши, сдавленные со всех сторон, своею грудью отстраняют напирающую толпу, обвивающую их жидкую цепь. Проходя по лужам, оставшимся от вчерашнего дождя, солдаты набирали полные горсти грязи и ею забрасывали нас. Лицо, глаза, уши заволокло зловонной липкой жижицей. Посыпались булыжники. Бедному калеке генералу Орлову разбили сильно лицо, получили удар Эрдели и я — в спину и голову.
По пути обменивались односложными замечаниями. Обращаюсь к Маркову:
— Что, милый профессор, конец?
— По-видимому.
Пройти прямым путём к вокзалу толпа не позволила. Повели кружным путём, в общем, вёрст пять, по главным улицам города. Толпа растёт. Балконы бердичевских домов полны любопытных: женщины машут платками. Слышатся сверху весёлые гортанные голоса:
— Да здравствует свобода!
Вокзал залит светом. Там новая громадная толпа в несколько тысяч человек. И всё слилось в общем море — бушующем, ревущем. С огромным трудом провели сквозь него под градом ненавистных взглядов и ругательств. Вагон. Рыдающий в истерике и посылающий толпе бессильные угрозы офицер — сын Эльснера и любовно успокаивающий его солдат-денщик, отнимающий револьвер; онемевшие от ужаса две женщины — сестра и жена Клецандо, вздумавшие проводить его... Ждём час, другой. Поезд не пускают — потребовали арестантский вагон. Его на станции не оказалось. Угрожают расправиться с комиссарами. Костицына слегка помяли. Подали товарный вагон, весь загаженный конским помётом. Какие пустяки! Переходим в него без помоста. Несчастного Орлова подсаживают в вагон. Сотни рук сквозь плотную и стойкую юнкерскую цепь тянутся к нам... Уже десять часов вечера... Паровоз рванул. Толпа загудела ещё громче. Два выстрела. Поезд двинулся.
Шум всё глуше, тускнели огни. Прощай, Бердичев!»
Так описывает эти события сам Антон Иванович Деникин. И ему хочется верить.
А вот как описал те же события Керенский, назвавший самоотверженными спасителями Деникина и его окружения не юнкеров, как это было на самом деле, а комиссаров Временного правительства и комитетчиков:
«Какая ирония судьбы! Генерал Деникин, арестованный как сообщник Корнилова, был спасён от ярости обезумевших солдат членами исполнительного комитета Юго-Западного фронта и комиссарами Временного правительства...»
Да, если бы не война и революция, разве мог Деникин оказаться в захудалом городке с нелепым названием Быхов! Хорошо ещё, что не в роли купринского поручика Ромашова, а в чине генерала российской армии. Правда, генерала, заключённого в тюрьму.
Мало того что городок был убогий, так ещё и тюрьма выбрала для себя бывший католический монастырь, в котором ещё совсем недавно размещалась женская гимназия. Здание было угрюмое, от него веяло чем-то средневековым, потусторонним. Рядом высился старый, покрытый, казалось, ещё доисторической пылью костёл. Тюремный двор представлял собой крохотный пятачок с непролазной грязью, и если бы не деревянный тротуар Но периметру, то в этой грязи можно было увязнуть напрочь. Камеры в тюрьме были сводчатыми, со ржавыми решётками на узких окнах.
Деникин попал в Быковскую тюрьму тогда, когда в ней уже «обжились» другие узники, среди которых самым знаменитым был генерал Корнилов. Никто из них не верил, что Деникин жив, все были убеждены, что он пал жертвой самосуда.
И вдруг — как видение! — перед узниками предстал живой Антон Иванович — измученный, подавленный, но — живой!
Корнилов как-то по-мальчишески рванулся к Деникину. Они крепко, судорожно обнялись.
— Очень сердитесь на меня за то, что я вас так подвёл? — Этим вопросом встретил Корнилов Деникина, и по его напряжённому лицу было видно, как ждёт он ответа.
Лицо Деникина озарилось улыбкой:
— Полноте, Лавр Георгиевич, в таком деле личные обиды ни при чём.
И генералы крепко пожали друг другу руки.
Быхов не приглянулся Деникину, как в своё время не приглянулась герою Лермонтова Тамань — один из самых скверных, по его словам, городишек России. Но вскоре он переменил своё мнение: здесь, хотя и взаперти, было куда вольготнее, чем в Бердичеве. Хотя заключённым генералам и полагалось после приёма пищи находиться в своих комнатах, внутри здания они вели себя совершенно свободно, встречались друг с другом, отводили душу в долгих откровенных беседах. Питались вполне сносно: хотя их и лишили денежного содержания, но на казённый счёт готовили почти такую же пищу, какой кормили в офицерских собраниях. Больше того, из Ставки в Быхов был прислан повар, и качество пищи стало ещё лучше.
