– Спасибо, дядя Миша! А глядеть придётся. Раньше мне такое и в голову не приходило.
– Я тоже дураком-то не буду. Прислушаюсь, пригляжусь к людям, авось что-нибудь и всплывёт, – сказал Лисицын и вдруг, меняя направление разговора, особо доверительным тоном спросил: – Как старичок-то, не бесполезный тебе будет?
– Сведения его очень важные. Особенно об Уваровке.
– Да он ещё не всё говорит, кое-что придерживает по первости. Они, старики-то, все такие: себе на уме. Мой-то родитель, Семён Михайлович, был тем же миром мазан. Всё скрытничал, даже умирать ушёл на сеновал, чтоб никто не видел, как смерть придёт. Мы его ждём-пождём, а он лёг на сено, да и был таков…
– А что, дядя Миша, Марей Гордеич надолго к тебе? – спросил Алексей.
– Навсегда! Он, видишь ли, с моим родителем в большой дружбе был, к ружью меня приучил и в люди, выходит, вывел. При встрече мы, конечно, гульнули малость. Я ведь думал, что его и в живых уже нету, а он, смотри, какой шустрый. На другой день, как он пришёл, мы опохмелились с ним, он меня и опрашивает: «А что, Миша, не бросишь ты меня, как собаку, если умереть мне здесь придётся?» Я говорю: «Что ты, Марей Гордеич, разве можно такое? Ты мне как отец родной, живи ещё хоть сто лет!» – «Сто, говорит, много, а годка три-четыре надо бы подержаться». Уля моя тут же была, слышала этот разговор и говорит: «Живите, дедушка, ни в чём у вас нужды не будет. Как вы есть основатель нашего села и жертва бесправия капитализма, то комсомол постановил взять вас под свою полную заботу и обеспечение». Марей Гордеич даже прослезился. Поцеловал Улю в лоб и говорит: «Уважили старика! И спасибо вам за это, а только обеспечения мне никакого не надо. Марей Добролётов заработал себе на старость, да и Советская власть его не забыла». Когда мы двинулись с ним ко мне на стан, я и рассказал ему о тебе. «Один учёный человек, говорю, тут есть, в Притаёжном живёт, краю нашему большую славу пророчит». Он послушал и говорит: «У этого человека, не знаю, кто он, светлая голова на плечах». Я для пущей важности говорю: «Быть мне с этим человеком, Марей Гордеич, в родственных связях. Сам, говорю, молодой он, красивый, ну, а у меня дочка, Уля, через годок-другой будет на выданье. И девица тоже не лыком шита».
Алексей засмеялся. Лисицын с невозмутимым видом продолжал:
– «Ну, – говорит Марей Гордеич дальше, – коли так, дай бог ему большого счастья, и уж раз он тебе не чужой, то я буду с ним обходиться, как с родным». Когда вы нагрянули со Станиславом, я ему и шепнул: «Марей Гордеич, вот этот чубатый – тот самый, о котором я тебе говорил». Он мне в ответ моргнул глазом: «Добро, дескать, обойдусь с ним как полагается: в обиде не будет». Ещё с вечера он приглядывался к тебе, а утром встал и первым делом говорит мне: «Обходительный человек Алексей Корнеич, и, видать, ясный ум у него». Ты заметил, с каким он доверием тебе рассказывал? То-то, брат!.. Перед другим он и рта не раскрыл бы.
– Мне сегодня придётся уйти, дядя Миша, – сказал Алексей. – В школе скоро должны начаться экзамены. Очень прошу тебя запомнить всё, что будет рассказывать Марей Гордеич. Если вздумаете по тайге ходить с ним, постарайся, чтоб он припомнил то место с омутами, где они на уголь наткнулись. В случае чего подавай мне весточку.
– Уж тут, Алёша, не пронесу. Всё выпытаю, запомню и тебе опять через Мареевку или через пасеку телеграмму отобью, – пообещал Лисицын.
– И потом, если копать где-нибудь вздумаете, – продолжал Алексей, – образцы породы не забудь для меня в сумку положить. Будь сейчас образец от железистого слоя, затопленного водой, у меня бы на душе легче было.
– Винюсь, Алёша! Уля вчера ещё с утра мне говорила: «Подолби, тятя, этот камень. Не дождётся Таёжная Алексея Корнеича». А я ещё прикрикнул на неё: «Как, мол, не дождётся! Да он вот-вот сам здесь будет!» Потом мы с ней с утра на озеро ушли, а когда вернулись, вода – язви её! – на три четверти уже поднялась.
– Ну что ж делать? Что потеряно, того не вернёшь, – стараясь утешить и Лисицына и себя, сказал Алексей.
Вскоре вернулись с курьи Ульяна и Станислав. Они несли подвешенную на палку щуку. Хвост её волочился по земле. Щука была пёстрая, с чёрными полосами по бокам и выгнутой спиной, покрывшейся какой-то зелёной слизью.
Лисицын вскочил, кинулся навстречу Ульяне и Станиславу, но остановился и, хлопнув себя руками по бокам, воскликнул:
– Ох, язви её, сама царица ввалилась!
– Откуда ты, тятя, знаешь, что царица? – спросила Ульяна.
– А видишь на спине зелёный мох? Лет двести, наверно, живёт. Старше её в курье нету. А у них, у щук, так: кто старше, тот и царь…
Ульяна звонко рассмеялась. Станислав трясся, изредка отфыркиваясь. Алексей стоял, засунув руки в карманы тужурки, и, закинув голову, хохотал.
– Давай, Уля, обхаживай её да в колоду с солью. Да соли не жалей, иначе её не прожуёшь, – распорядился Лисицын.
– Ты сам, тятя! Я глухарей начну к обеду готовить.
– Ну и лады! – согласился Лисицын, вытаскивая из деревянных ножен, болтавшихся у него на ременном ушке на опояске, длинный охотничий нож.
После обеда Алексей и Станислав пошли обратно на пасоку. Весенний день, сиявший с утра ярким солнцем, начал хмуриться. Невесть откуда надвинулись тучки. Они закрыли солнце, погасив сразу светлую голубизну неба. На земле было тихо, но над лесом уже буянили вихри. Как рассвирепевшие беркуты, они налетали друг на друга, сталкивались, сотрясали и раскачивали вековые деревья.
Алексей и Станислав не успели пройти от стана Лисицына и двух километров, как крупными хлопьями повалил снег. Алексей вспомнил возглас Марея: «Ой, снег, снег!» – и подумал: «Старик точен, как барометр. Что это: от возраста у него или от умения чувствовать природу?»
В Притаёжное Максим приехал в потёмках. Над селом, тянувшимся в две улицы по берегу реки Большой, ярко сняла полная луна и перемигивались крупные бело-жёлтые звёзды. На улицах было тихо и пустынно. Тёмные, неосвещённые окна домов смотрели неприветливо и загадочно.
«Неужели у них до сих пор электричества нет?» – подумал Максим, присматриваясь к притихшей улице, освещённой дрожащим светом фар.
Когда машина, миновав разбитый, ухабистый переулок, выскочила на широкую площадь, Максим увидел впереди двухэтажный дом, в верхних окнах которого горел свет. Это и был райком партии.
Максим исчиркал полкоробки спичек, пока искал в сенях дверь и лестницу, ведшую из тёмного коридора на второй этаж.
Артёма он встретил в первой же комнате, заполненной народом и круто прокуренной. Брат бросился к Максиму, крепко обнял его, поцеловал в губы и, отступив на шаг, с усмешкой сказал:
– А мы хотели экспедицию посылать на розыски! Ещё на той неделе разговаривал я по телефону с Ефремовым. «Брата, говорит, встречай». А тебя всё нету и нету. Я уже беспокоиться стал, а потом приехал один товарищ из леспромхоза и сообщил, что ты сразу в «низовку» направился.
Братьев тотчас же окружили, и Максим волей-неволей оказался в центре внимания собравшихся.
– А что, Артём Матвеич, может, нам прервать заседание бюро до завтра? – предложил кто-то из райкомовцев.
Артём вопросительно посмотрел на Максима, но по лицу того нельзя было понять, одобряет он эту мысль или нет.
– Почему же? Будем продолжать заседание, Максим Матвеич – представитель обкома. Пусть посмотрит, чем мы тут занимаемся, – сказал Артём и, беря Максима под руку, пригласил всех в кабинет.
Кабинет размещался в продолговатой, довольно просторной комнате. На стенах, отделанных сверху, под потолком, незатейливой росписью, висели большие красочные портреты Ленина с одной стороны, Маркса и Энгельса – с другой. За широким столом с телефоном и тяжёлым металлическим чернильным прибором висела карта области. В левом углу стоял сейф, а в правом – застеклённый книжный шкаф.
К письменному столу примыкал ещё стол, длинный, чуть не во всю комнату, покрытый красным сукном. Большинство участников заседания разместились вокруг этого стола, остальные сидели на стульях, расставленных вдоль стен.
Артём хотел усадить брата возле своего стола, но Максим выбрал себе место сам. Он сел в дальний угол, у самой стены. Отсюда ему хорошо было видно не только Артёма, но и всех присутствующих.
– Будем продолжать, товарищи, заседание, – постучав карандашом о чернильный прибор, сказал Артём. Слово «товарищи» он произнёс чуть-чуть шепеляво, как человек, у которого не хватает передних зубов.
«Неужели он уже стареет?» – подумал Максим и посмотрел на брата. В приёмной, заполненной народом, он не смог рассмотреть брата как следует. Теперь Артём сидел около лампы-«молнии», яркий свет падал на него.
Артём сильно сдал. Смуглое лицо его с прямым носом и острым подбородком изрезали глубокие морщины. Смолево-чёрные волосы, зачёсанные вверх, подёрнулись на висках сединой. Под тёмно-карими глазами, взгляд которых был неизменно мягок и доверчив, обозначались синие пятна. Не было спереди зуба.
