При Липпефелде в камере царил военный режим. С появлением Жака в ней воцарился радостный оптимизм. Он придумал забавную игру: в определенный час начинал куда-то собираться. Долго умывался, тщательно брился, затем одевался. Надевал пальто, шляпу. Иногда он шел в кино или на футбольный матч, иногда ехал домой – в таких случаях у него в руке был «чемодан». Вскоре и я включился в эту игру. Перед сборами мы долго обсуждали маршрут поездки, решали, как поедем: потащимся на трамвае в Тюрнхоут или сразу махнем на поезде в Мол. Я сожалел лишь о том, что у меня не было шляпы. Без шляпы игра была ненастоящей. Я написал домой, чтобы в следующей передаче мне прислали шляпу. «Чтобы предстать в приличном виде перед судом», – писал я. Шляпу мне прислали, и мы продолжали играть. Иногда часами топали по камере, направляясь к «трамвайной остановке» или на «вокзал».
Мы, разумеется, пристально следили за событиями в Нормандии. В пронемецких газетах постоянно сообщалось об огромных потерях, которые несли англичане и американцы: о потопленных кораблях, о сотнях ежедневно сбиваемых самолетов. И все же эти сообщения не могли скрыть, что линия фронта постепенно отодвигается от моря и что плацдарм союзников расширяется. Шестого июня утром мы уже знали, что союзники высадились на континенте. Никогда еще не раздавалось такого оглушительного стука по трубе в тюрьме на Бегейненстраат. И никогда еще охранники не выглядели такими хмурыми.
На допрос нас больше не вызывали. Мы начали привыкать к тюремной жизни, привыкать к голоду. Страх перед военным трибуналом улегся. Нам казалось, что теперь, когда союзники высадились, с нами ничего больше не случится. Теперь, когда все складывается не в их пользу, немцы побоятся расстрелять нас. Они стали вести себя менее развязно, прекратили орать. По тюрьме ходили разные слухи. Мы предполагали, что союзники продвинулись гораздо дальше, чем сообщалось в газетах. В одно прекрасное утро, думали мы, немцы исчезнут и двери камер откроют союзники. Мы думали, что русские уже в Германии, а не в Польше. Однажды ночью Жак ван Баел разбудил меня: «Слушай, по улицам Антверпена идут танки». Я ничего не слышал. Он тоже. Видно, ему это приснилось.
Мы стали самонадеянными. Считали, что все страшное уже позади, и только ждали момента, когда нас выпустят из тюрьмы.
И вдруг неожиданная новость: всю нашу группу в следующий понедельник отправляют в военный трибунал. Родственники некоторых членов нашей группы наняли адвокатов – им разрешалось вести защиту. Каждый понимал, что это были за адвокаты. Ни один из подзащитных никогда и в глаза не видел своего защитника, их лишь уведомили, что дело будет рассматриваться в военном трибунале. Начались оживленные «переговоры» по трубе. В газетах снова появились сообщения о смертных приговорах. Были они и на прошлой неделе. Но мы их не видели. Не хотели видеть.
Страх ожил снова. Страх, более сильный, чем вначале. Ведь высадка свершилась, и освобождение казалось таким близким… Разговоры по тюремному телефону продолжались. Мы говорили о камере смертников. О последнем дне. О последней ночи. О последнем утре. «Прежде чем они расстреляют меня, я постараюсь напакостить им», – сказал Луи Мертенс.
Днем я держался спокойно, старался сохранять уверенность в своих силах, однако ночью меня мучили кошмары.
В пятницу мы прочли в газете: «К., медсестра из Мола, убита в Меерхауте». Это была «наша» медсестра. Впоследствии мы узнали, что она получила повестку с вызовом в военный трибунал в качестве свидетельницы. Она неосмотрительно показала эту повестку нескольким лицам, в том числе и комиссару полиции Мола, который был членом нашей организации. Она сказала, что боится ареста во время суда. Организация приняла все меры, чтобы убрать ее. Она не попала в руки к нашим, ее застрелил Рик Нюлстманс.
В следующий понедельник нас всех собрали вместе. Видимо, для отправки в суд. Все были спокойны, считали, что самое страшное уже позади.
Оказалось, что нас везли вовсе не в суд, а в тюрьму Сент-Гиллис, находившуюся в предместье Брюсселя. В Вилворде нас застала воздушная тревога. Всех высадили из машины и велели лечь на землю позади вокзала. Послышался гул самолетов. Рядом со мной оказался Луи Мертенс. «Если начнут бомбить, бежим».
Я тоже думал об этом. Каждый из нас с нетерпением ждал, когда начнут падать бомбы.
Но бомбежки не было. Самолеты пролетели мимо.
В Сент-Гиллисе нас поместили в барак, расположенный между двумя корпусами тюрьмы. Барак был обнесен колючей проволокой, за которой несла службу вооруженная охрана. Вся наша группа была настроена оптимистически. Что бы с нами ни случилось, куда бы нас ни увезли, хуже не будет – думали мы. Тюрьма есть тюрьма. Если мы пережили Бегейненстраат, то сможем пережить и другие тюрьмы. Угроза военного трибунала определенно миновала.
Однажды нам приказали выйти из барака, построили и повели к узкоколейке. Началась посадка в эшелоны. Я оказался в чужом вагоне, где оставалось четыре свободных места, и поэтому туда попала первая четверка из нашего списка: Жак ван Баел, Тавернир, Луи Перард – все из Тюрнхаута – и я.
Эшелон отошел от Сент-Гиллиса.
Мы старались подбодрить друг друга, говорили о том, что нас везут на сельскохозяйственные работы.
И только оптимист Жак ван Баел угадал, что нас ждет. Когда мы пересекли границу у Гербешталя, он сказал:
– То, что мы уже пережили,- это ерунда. Вот теперь мы действительно у них в лапах. Теперь начнется ад.
КАТОРЖНАЯ ТЮРЬМА БАЙРЕТ
На вокзале в Кёльне пришлось немного задержаться. Нас плотным кольцом окружили вооруженные солдаты вермахта. В здании вокзала оказалось полно народа. Это было неожиданно. Мы считали, что в Германии все вокзалы разрушены и не действуют. Однако поезда прибывали, поезда отправлялись, хриплые громкоговорители передавали объявления. Правда, если судить по этим объявлениям, дела у немцев шли не очень хорошо. «Поезд такой-то прибывает к перрону «А» вместо перрона «В». «Поезд №… опаздывает на час». Мы наблюдали за публикой на вокзале. Мы были знакомы с врагом в форме, в варварской каске, в ненавистных сапогах. Здесь же мы увидели стариков с газетой в руках, женщин с детьми. Если на глаза и попадался молодой мужчина, то он был либо на костылях, либо без руки.
Кто-то в толпе спросил:
– Что это за люди? Охранник ответил:
– Бельгийские арестанты.
Впервые мы задумались над значением слова «арестант». Чем чаще мы его повторяли, тем безобиднее оно звучало. Мы решили, что нас взяли под охрану просто из предосторожности. Немцы хотели помешать нам действовать против них, они лишь защищались. Нас, конечно, заставят работать. А где нас лучше всего использовать? Конечно же, на фермах. Нужно есть, чтобы вести войну, а все здоровые мужчины на фронте. Да, да, мы будем работать на фермах.
На нас смотрели с любопытством. А одна смазливая девчонка даже раскрыла рот от удивления.
– Ее ухажер на фронте, – шепнул мне Жак ван Баел. – Сейчас я подмигну ей, и она, быть может, пригласит меня к себе домой проверить, каковы бельгийцы на близком расстоянии.
Он послал ей воздушный поцелуй. Спокойные до этой минуты охранники начали орать. Один из них в ярости закатил Жаку звонкую оплеуху. «Негодяй! Он посмел оскорбить немецкую девушку! Мы научим вас почтительности! Не думаете ли вы, черт побери, что попали в Германию как туристы?»
Теперь значение слова «арестант» стало для нас еще более неопределенным. Ну и пусть солдаты орут. Всем известно, что немецкие солдаты самые грубые в мире. Через несколько дней мы попадем на фермы. Там не будет охраны. Солдаты нужны в Нормандии и в Польше. Крестьяне будут хорошо обращаться с нами, ведь им надо, чтобы мы работали как следует.
Проходя по улицам Кёльна под охраной вооруженных солдат, под косыми взглядами любопытных жителей, мы радовались: на вокзале войны не чувствовалось, зато в городе мы сразу увидели ее следы. Жители выглядели так, словно месяцами недоедали или не высыпались. Кёльн был сильно разрушен. Мы подталкивали друг друга локтями, указывая глазами на руины.
– Так они долго не протянут. Скоро им конец.
– Молчать! – рявкнул охранник.
Тюрьма тоже была сильно разбита. Сколько заключенных погибло под этими обломками?!
Я попал в ужасно грязную камеру вместе с Жаком ван Баелом. Я цеплялся за Жака и его оптимизм. Он всегда был спокоен и бодр и даже о печальных вещах умел говорить с юмором. Камеры оказались гораздо меньше, чем в Антверпене, и значительно грязнее. На стенах нацарапаны имена. Много французских имен и надпись, трижды подчеркнутая: «Рай для клопов». Преувеличения тут не было – в этом мы убедились в первую же ночь.
Но сначала нас поразило то, во что мы давно уже не верили и чего никак не ожидали от немцев, – доброта.
Охранники в тюрьме не были военными. Когда нам в первый вечер раздали ужин, мы едва поверили своим глазам. Это была самая обычная еда, но мы смотрели на нее так, словно ничего подобного не видели раньше. Картошка с цветной капустой! Настоящая ароматная, рассыпчатая картошка и сверкающая белизной цветная капуста. К тому же и порция приличная! Мы мгновенно расправились с ужином и взглянули друг на друга.
