— Уважь народ, Боренька,— сказала Галина Брежнева и чмокнула своего избранника в щеку — И меня уважь.
Все за столом стали неистово хлопать в ладоши. Пришлось присоединиться к этому неистовству, хотя я не понимал толком, что происходит.
Борис Буряце поднял руки, успокаивая публику. Стало тихо.
— Будет сделано,— тихо сказал хозяин квартиры.
На столе появились два старинных бронзовых подсвечника с горящими свечами. Языки огня колебались, возникали расплывчатые тени на картинах, фарфоровых статуэтках, старинных сервизах. Казалось, что стены комнаты ожили, отодвинулись. Нечто ирреальное было в неожиданно возникшем мире…
Появился Борис с гитарой в руках. Что-то затаенно-отрешенное увидел я в его лице. И опасное одновременно.
— Сначала мою любимую,— тихо сказала Галина Брежнева.
Борис ударил рукой по струнам, прозвучал мелодичный проигрыш. И он запел:
Скатерть белая залита вином,
Все гусары спят беспробудным сном…
Голос у Бориса был сильный, глубокий, полный скрытой страсти и огня:
Лишь один не спит, пьет шампанское.
За любовь свою, за цыганскую…
— Давай! Давай! — закричал Борис, продолжая играть на гитаре и коршуном кружа вдоль стола в стремительном танце, гибкий, стройный, демонический. И мириады огоньков то вспыхивали, то гасли в драгоценных камнях на его рубашке.— Все, все поют!
За столом все подхватили песню:
Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные…
Я взглянул на Вику — она пела, полузакрыв глаза, с восторгом, самозабвенно, погружаясь, как и все за столом, в экстаз, мне непонятный:
Как боюсь я вас, как люблю я вас!
Знать, увидел вас я в недобрый час…
А в какой час я встретил тебя, моя грустная рыжая сказка, моя русская судьба?
Потом Борис Буряце пел одну за другой цыганские песни, без всякого перерыва, требовательным, нетерпеливым жестом обрывая невольные аплодисменты. Песни томительно-тягучие, от которых все вокруг как бы замедлялось, останавливалось, только бесконечная дорога петляла по российским равнинам, уходя к ускользающему горизонту, и цыганский табор шел по ней, исчезая вдали; то песня взрывалась бешеным, ураганным ритмом — гремел бубен, горели костры, пахло жареным мясом и конским потом, молодые цыганки кружились в стремительном танце, вея длинными цветастыми юбками, и отблески огня плясали в их черных очах. В непонятном сладостном затмении кружилась голова, все смешалось в моем сознании: цыганки, томительная лунная дорога, завораживающий блеск женских глаз, молодой кудрявый Пушкин — почему Пушкин? Но я зримо видел его среди цыган в таборе, ночью, под черным южным небом, усеянным яркими звездами. Почему южное небо? «Эй, ямщик! Гони-ка к Яру! Не жалей, брат, лошадей!…» Старая Москва, сугробы, тройка, заиндевелые конские гривы. Как у них говорят? Трескучий мороз…
Цыганский хор, цыганская любовь…
Ни огня, ни теплой хаты…
Снег и снег. Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне…
Боже, да что со мною?
Россия…
…Я почувствовал на своем плече руку Вики.
— Арик! Ау… Ты что? — прозвучал ее тихий голос.
— Ничего. Просто задумался. А в чем дело?
— Ты, наверное, пять минут сидишь с закрытыми глазами,— Вика уже громко продолжала: — Галина Леонидовна отдала приказ: «Американца не будить!»
Вокруг засмеялись. Я поискал глазами истинную хозяйку всего происходящего, но не обнаружил ее.
Со стола исчезли остатки молочных поросят, стол был накрыт свежей крахмальной скатертью, на нем стояли бутылки шампанского и высокие хрустальные фужеры на длинных ножках.
— Шампанское, друзья, шампанское! — весело говорил Борис Буряце.— Очень сближает.
Захлопали пробки из бутылок.
Мы с Викой выпили по бокалу охлажденного полусухого шампанского с маркой «Новый Свет» («Значит, крымское, голицынское,— успел додумать я.— Натуральное»), и Вика прошептала мне на ухо:
— Давай делать отвал. Уже скоро три. С тобой Борис уже поговорил?
— О чем? — не понял я.
— О своих проблемах.
— А!… Да, поговорил.
— Вот и сваливаем. Мы на этом празднике жизни уже лишние.
В противоположном от нас углу комнаты у столика с бутылками, закусками и фруктами беседовали «мои генералы» (так я их назвал для себя), и лица у них были сосредоточенными. Ведь вся эта публика собирается не только для выпивки и жратвы. И даже не для преферанса. Тут вершатся большие дела.
Я оглянулся по сторонам. Сутенер и совладелец подпольного публичного дома что-то тихо разъяснял респектабельному замминистра некоего строительного министерства, и тот сдержанно кивал головой. Профессора-экономиста и помощницы режиссера не обнаружилось, отсутствовал и Сергей Кузьмич Цаган, но по некоторому шевелению портьеры, скрывающей ломберный столик, я понял, что он уже там. Художник-реалист с растрепанной бородой, в которой застряли крошки и кусочки закусок, мирно спал в кресле. Две оставшиеся русские красавицы щебетали с поэтом Иваном.
— Уйдем по-английски,— сказала Вика,— не прощаясь.
— Но хотя бы с Галиной Леонидовной,— начал было я, но Вика, улыбнувшись, еле слышно сказала:
— Примадонна уже в своих покоях. Наверно, приняв ванну и, может быть, уколовшись о шип розы, ждет под балдахином своего возлюбленного.— В ее голосе было непонятное сожаление и злость одновременно.
— Тогда пошли,— сказал я.
И тут же появился Борис Буряце, будто подслушивал нас:
— Вы что, друзья?
— Пора, пора! — пришла ему на помощь Вика.— Надо и честь знать. Спасибо, Боря! Все было потрясающе.
— Ну что же… Тогда… Сеня! — крикнул хозяин квартиры.
В комнате появился Сеня, крепыш лет двадцати пяти, низкорослый, широкоплечий, в кожаной черной куртке, со стертым не запоминающимся лицом.
— Отвезешь моих гостей,— сказал Борис.
— Нет проблем, командир,— Сеня мельком взглянул на нас.— Пошли.
В дверях, пожимая мне руку, хозяин квартиры (ее я не забуду до конца дней своих) сказал:
— Вы все-таки, Артур, подумайте. Есть над чем подумать. Скажем, недельку. Я вас через Викторию разыщу.
Но больше с Борисом Буряце мы никогда не встречались…
Сеня оказался владельцем почти новой «тойоты» синего цвета. Только правое переднее крыло чуть-чуть помято. Распахнув перед нами дверцу, он спросил:
— Куда ехать?
Я назвал адрес.
Всю дорогу Сеня не произнес ни слова. И мы с Викой молчали. Не знаю, как она, а я был просто подавлен впечатлениями от этого ночного застолья и ловил себя на идиотской мысли, что все это мне померещилось, потому что, как сказал какой-то русский классик, «так не может быть, потому что не может быть никогда».
Впрочем…
Мы стремительно мчались по осенней ночной Москве.
Пустынность, громады темных домов, редкие фонари. Ни одного прохожего на улицах. Только мигают светофоры на перекрестках; встречная милицейская машина. Редкие жалкие световые рекламы. Такое впечатление, что гигантская столица вымерла. Или оккупирована невидимой вражьей силой…
Но я-то знаю, за семь лет набрался опыта. Это в столицах прочего мира все на виду. Или почти все. Но и здесь, в Москве, есть эта «ночная жизнь», только она загнана глубоко в подполье. Бордели, обставленные по высшему классу, со всеми видами услуг, с дивами, которым и Париж позавидует. Игорные притоны — там идет игра по ставкам, на которые не решится иной миллионер, мой соотечественник. Воровские «малины», тайные дома свиданий, подпольные кабаки, где гульба идет всю ночь — со стриптизом, кабинетами, разборками мафиозных групп. И всю ночь работают подпольные цеха так называемой «теневой экономики», где дельцы невидимого бизнеса, тесно связанные с чиновниками самого высокого ранга, с членами правительства, с функционерами Центрального Комитета КПСС, с прокурорами, судьями, милицейскими высшими чинами (все они у них на содержании), куют свои несметные капиталы. А на загородных правительственных дачах, в привилегированных квартирах, таких, которую мы только что покинули (нет, в таких невозможно… но похожих), — пируют подобные компании, вершат свои дела, заключают сделки, считая себя, наверное, подлинными хозяевами этой несчастной страны…
Да, все это происходит сейчас, в этот момент, пока мы мчимся по пустой оккупированной русской столице, и «тойота» ныряет под мост, на котором написано аршинными буквами: «Партия и народ едины».
…Мы приехали. Сеня распахнул дверцу машины:
— Прошу!
— Спасибо.
— Не стоит.
Синяя «тойота», пыхнув дымком отработанного бензина, умчалась.
Вика устало провела рукой по глазам, сказала, зевнув:
