– Но, но, не балуй!
Сейчас его больше волновало то, что этот Губастый не один такой в караване и что своенравным сынкам гридей, служившим отроками при боярышне, он не сможет запретить поступать, как им вздумается. А вздуматься им могло все, что угодно, и даже визит к печенежскому князю. Как их отговорить, как удержать в этот вечер в караване, Верен не знал. Надо было еще все обставить так, чтобы печенеги ничего не заподозрили, не заметили никаких приготовлений к обороне. Если они действительно нападут, то для них должно быть полной неожиданностью готовность русских к бою, и только тогда у купеческого каравана будет шанс отбиться от печенегов. Но если вдруг кочевники почувствуют что-то неладное, то они просто пошлют вдвое, втрое больше воинов, а в печенежском стане их несколько сотен, и тогда спасти русских может только чудо. С другой стороны, Верен знал случаи, когда предчувствия обманывали даже старых и многоопытных купцов, и тогда его нелепые приготовления к ночному бою будут просмеяны на всех торгах, благодаря таким вот губастым отрокам, да и торговля может не заладиться.
А если вдруг отроки с боярышней и впрямь отправятся к печенежскому князю в гости, а там их всех порубят? Что потом русский князь сделает с ним, как он в глаза посмотрит людям? Ведь скажут же, что не уберег, и совершенно правы будут. Ведь на то и старшой, чтобы думать за всех, даже за тех, кто решительно не хочет думать вовсе.
Вот при таких мыслях Верен подъехал к толпе купцов, которые, окружив Ольстина плотным кольцом, терзали помощника старшого бесконечными расспросами.
– Стан-то печенежский – вот он рядом, рукой подать! – кричал один. – Какого лешего мы за бродом встали, кто к нам сюда пойдет торговать?!
– Нет, ты мне скажи, что мы здесь в низине у этого болота застряли? – не унимался другой. – Комаров, что ли, кормить? Умные-то люди вон где, на холме, – он указал рукой на печенежский стан, – где ветерок и свежий воздух.
– А вот и старшой, – обрадовался Ольстин. – Сейчас он вам все расскажет.
Верен быстро соскочил с седла, так что, когда последний человек повернулся к нему лицом, он уже крепко стоял на земле, чуть расставив в стороны жилистые ноги и, упершись одной рукой в бок, решительно и твердо смотрел прямо перед собой.
– Вот что, братья-купцы, – начал он таинственным голосом. – Откроюсь вам, все расскажу, как есть. Только слово ваше крепкое дайте – сохранить в тайне то, что сейчас услышите.
Купцы поклялись, и Верен рассказал им про свое предчувствие и видение. На его удивление, никто не пошутил, не засмеялся, и только кто-то неуверенно спросил:
– Неужто так прямо и видел, что нас там всех порубят?
– Видел, братья мои, видел, – Верен положил руку на сердце. – Только вот, что это было: сон ли, явь ли, или морок помутил мой ум? Вам решать: верить этому или нет.
– Видение – это дело серьезное, – начал было старый купец. – Вот помню я Сваруна, так он однажды...
Но ему не дали договорить, потому что истории со Сваруном были любимой и бесконечной темой для старика.
– Да ну тебя с твоим Сваруном, дело давайте решать, – сразу несколько человек замахали руками на старика. – Пусть Верен скажет, что делать надо. Как караван уберечь?
– Стойте, стойте же! – закричал купец с карими, чуть навыкате глазами. – Ежели Верен видел судьбу свою, которая известна только Богу и которую никто кроме Бога не в силах изменить, то все наши усилия будут напрасны. То, что предопределено волей божьей, то не должно нам менять, ибо мы неразумные рабы божьи и не имеем права вмешиваться в промысел божий!
Купцы раскрыли рот от удивления и молчали какое-то время, лишь один, выражая, видимо, общее мнение, произнес озадаченно:
– Ты что сказал-то? Ты сам-то понял, что сказал? Это как же, ничего не делать?
– Я сказал, что все от Бога. Он нам дает жизнь, он ее и забирает, и не должно нам вмешиваться в промысел божий. Все, что должно случиться, угодно Богу.
– Это кто ж тебя такому научил? – возмущенно загомонили купцы. – Уж не поп ли? Будь ему трижды неладно!
– Ну, поп, ну и что, – спокойно отвечал кареглазый. – Так, говорят, в писании священном сказано.
– Так это мы что ж, по твоему писанию должны ручки свесить и дожидаться, когда печенеги нас всех порешат?!
– Все в руце божьей, молиться надо усердно, и нам тогда... – начал было кареглазый, но, увидев полные ненависти лица товарищей, понял, что хватил не туда.
– Я хочу сказать, что для спасения, – начал он выкручиваться. – Нам надо отделить свою судьбу от судьбы Верена, и тогда то, что видел старшой, случится только с ним, а нас сия чаша минует.
– Ах, вот оно что! – вперед выдвинулся Идан, высокий купец с головой, накрытой вместо шапки целой копной кудрявых волос неопределенного серого цвета. – Христианин хренов! Ты, это, на что ж нас подбиваешь? Чтоб мы своего товарища бросили? Чтобы грех на душу приняли?
– Не бросили, а всего лишь спаслись, – затараторил быстро кареглазый. – А грех дело богоугодное. Как в писании сказано, не согрешишь – не покаешься, не покаешься – в рай не попадешь!
– Так тебе, стало быть, в рай захотелось? – Идан повернулся спиной к кареглазому и лицом к товарищам, словно ища сочувствия своим словам, и вдруг мгновенно крутанулся на месте, и его здоровенный кулак влепился прямо в ухо незадачливого знатока писания.
Кареглазый, как подкошенный, рухнул на землю. Идан тряхнул кудрями и, показав похожий на гирю кулак, сурово спросил:
– Ну, кто еще хочет сдать старшого печенегам?
– Вот молодца, правильно ты с ним поговорил, – откликнулся ему старый купец.
Толпа одобрительно загудела, и только Ольстин не поддался общему восторгу от содеянного, а быстро склонился к кареглазому и почти тотчас вскинул полные гнева глаза. – Ты че натворил-то, дурень? Да ты ж его убил!
– Да ладно, убил, тоже скажешь, – Идан отер кулаком усы. – Полежит маленько, отдохнет, чтоб под ногами не путался.
Еще кто-то наклонился к кареглазому, пытаясь определить – жив ли.
– Чего вы кланяетесь ему? – заорал Идан возмущенно. – Решать надо, что делать, как печенегов встречать будем, а не кланяться всякому дерьму.
– Ну, ты это, братец, того, – заворчали старики. – Он, может, уже покойник, его, может, уже и хоронить надо, а ты его дерьмом. Нехорошо это.
– Да жив он! – крикнул кто-то из тех, кто склонился к упавшему.
– Я же говорил, что ничего с ним не сделается, – Идан сердито сплюнул и выругался. – В человеке все, как в природе, – чем поганее тварь, тем труднее ее убить.
И все-таки улыбка облегчения скользнула по его лицу, и он продолжал говорить дальше совершенно другим голосом:
– Вот недавно гадюку поймал, так чего я с ней только не делал и...
Но увлекательному рассказу об истязаниях гадюки не суждено было родиться на свет, потому что старшой поднял руку, и все замолчали.
– Вот что, братья, – заговорил Верен тихим голосом. – Дело наше должно быть в тайне от гостей наших, потому как, если ничего не произойдет, то просмеют нас на всю Русь, а если все-таки печенеги полезут, да вдруг с боярышней что-нибудь случится, так тоже головы нам не сносить, ибо скажут, что знал про нападение, а не увел караван. А уйти нам сейчас, сами знаете – значит, забыть о барышах, и торг наш весь пропадет. Так-то вот, купцы.
Верен замолчал, внимательно вглядываясь в лица товарищей.
– Так что, братья мои, – вновь заговорил он. – Согласны ли вы быть все, как один, в этом деле и никогда ни единым словом не выдать нашей тайны?
– Ты, старшой, всегда за нас стоял и перед князем, и в беде любой, – ответил за всех Идан. – Так и мы за тебя постоим, если что.
– Согласны, – прогудели купцы важно. – Говори, старшой, что делать-то надо.
– А сделаем мы вот что, – Верен придвинулся к товарищам поближе и тихим голосом пересказал все, что надумал, когда смотрел на речку Калитву с пологого холма.
Уже несколько часов длилась передышка, не лилась кровь, не падали сраженные стрелами воины, исторгнув в безмятежное небо предсмертные крики. Хазары уже унесли убитых и раненых, и только темные пятна крови, въевшиеся в сухую корку земли, напоминали о том, что здесь совсем недавно был жестокий бой. Казалось, наступившая тишина будет вечной, и земля, пресытившись кровью, больше не захочет, чтобы она лилась снова.
Солнце, пройдя полдень, стало клониться к западу, все сильней и сильней раскаляя и без того горячую от множества топчущих ее ног землю. Над всей этой измученной твердью высоко-высоко в желтоватом от зноя небе носились стрижи и ласточки-береговушки, оглашая своими трелями и степь с множеством людей, и коней, и притаившуюся в ожидании нового приступа крепость. Словно где-то в вышине, под самым куполом неба, звенят маленькие хрустальные колокольцы, обнимая всю землю нежным, переливчатым звуком красивой, хорошо знакомой песни, звучащей так далеко, что и слов не разобрать, и только прекрасная музыка ласкает душу и щемит сердце воспоминанием давно забытого счастья.
