– Хошь и сын мой, хошь и люб он мне за добрый выстрел, но сечь, на глазах всех мальцов сечь, чтоб другим было неповадно. Лебедя убить – сто грехов сотворить. Сечь!
Всыпали шестнадцать розог для начала. Секли погодки Устиновы – Селивонка Красильников и Яшка Селедкин, каждый по восемь розог. Не закричал Устинка, не запросил пощады, не застонал даже: знал, что виноват. Алексей Сонин почесал свой заросший затылок – завтра баба Катя подстрижет его под горшок, буркнул:
– Ладный волчонок вырос. Он тебе, Степан Ляксеич, еще зубки покажет. Такой гольян, а сдюжил, голоса не подал. М-да!
Устинка еще не отошел от сечи, а тут снова деревня забурлила. Те, кто уже собрался на охоту, вдруг развьючили коней, трусцой побежали на сход, но винтовок из рук не выпустили.
В деревню вошел отряд казаков во главе с ольгинским приставом Баулиным. Бородачи в косулиных дохах, волчьих накидках, просто в зипунах, но все в косматых шапках, то ли из рыси, то ли из выдры, харзы или лисы, надвинулись, обступили казаков, все при оружии. Насуплены, насторожены. А кое-кто уже тайком снял затвор с предохранителя. Береженого бог бережет. Раскольники сурово смотрят на своего наставника – ждут, что он скажет. Степан Бережнов вдруг взорвался, закричал:
– Перевертыш! Ты кого привел в нашу деревню?
– Погодите, мужики, – поднял руку Баулин. – Не с войной мы пришли к вам, с миром. На то есть приказ самого Гондатти. Вам подарки приказал передать, – поморщился пристав. Посмотрел на дома, на деревню. Да, широко живут раскольники, ладно живут. Таких шевельнуть – можно много золота набрать. Но… – Эй, Кустов, гони коней с вьюками сюда! Разгружай. Гондатти послал вам двадцать винтовок и пять тыщ патронов. Получай кто у вас здесь за старшего. Вот в этой бумажке пусть поставит свою фамилию.
– Дед Михайло, иди поставь свою роспись с вязью, – позвал старого учителя наставник, чтобы свою фамилию до времени не расписывать в казенных бумагах.
– И еще есть письмо. Кто будет читать?
– Дед Михайло и прочитает, – снова подал голос наставник.
Дед Михайло читал:
– «Спаси вас бог, русские люди! Кланяемся вам за вашу храбрость и радение к нашей земле, к земле Российской. Не даете грабить таежных людей. Бог с вами. Берите эту землю в свои руки, стерегите ее. Вам еще надлежит приструнить браконьеров-лудевщиков. Уничтожить лудевы и гнать в три шеи грабителей. Не допускайте рубок дубов, порчи кедрачей. Это наша с вами земля. Забудем наши разногласия, с богом и с миром отстоим ее, родимую. Земно кланяюсь, ваш Гондатти». Господи Исусе Христе, сыне божий, дожили, когда нам казенные люди стали слать благодарственные бумаги. Почитай, второй век доживаю, первый раз такую бумагу прочел, – широко перекрестился дед Михайло, смахнул набежавшую слезу, то ли от ветра она вытекла, то ли еще от чего-то. – Аминь. Кланяйтесь вашему доброму Гондатти и от нас. За доброту отплатим добротой. Спаси его Христос за подарки. Самым неимущим отдай винтовки, а патроны поделим поровну.
– Ладно, Баулин, прости. Не ждали мы от властей такой щедрости. Прав ваш Гондатти, что вера верой, а земля обчая. Будем стоять крепостью. Не дадим варначить никому на этой земле. Мужики, зовите казаков по домам, с дороги-то оголодали они. Не жалейте медовушки для сугрева. Пошли в мой дом, ваше благородие, посидим рядком да потолкуем ладком.
Удивлялись казаки тому уюту и чистоте в домах раскольников. Все под краской, стены под лаком, на окнах белые занавески, вышитые причудливыми рисунками. А уж чистота, то и плюнуть некуда. Ели, конечно, и пили из другой посуды, из мирской, которая была приготовлена для гостей-никонианцев.
Один казак хорошо подпил и брякнул:
– Сказывают, что вы пришлых кормите из той посуды, что собаки едят.
Алексей Сонин степенно ответил:
– У нас ежели хошь знать, то собаки едят из корыт. А как вы видите, на столах нет ни одного корыта. Ежели хошь, то могу покормить из корыта: Верный, кажись, не доел ополоски.
Потом был совет старейшин, старики сочиняли ответное письмо Гондатти. Дед Михайло вязью писал: «Господин Гондатти, спаси вас Христос за столь щедрый подарок и доброе письмо. Вам должно быть явственно, что мы пришли сюда, как всяк люд, жить и обихаживать эту землю. Но вы должны также знать, что мы пришли сюда не по своей воле, а были изгнаны с земли сибирской. Если нас погонят еще отсюда, то уж мы не знаем, куда и бежать. Но по вашему письму видно, что пришел тот срок, когда надобно забыть все ссоры, распри, не преследовать людей за старую веру, и они будут вашими друзьями. Родина станет много милее.
Кланяемся вам и молимся за ваше здравие. Истинные христиане. Аминь».
– Надо убрать слова «молимся за ваше здравие», – запротестовал Степан Бережнов. – Мы ить не выговцы-самаряне, кои согласились молиться за царя-анчихриста.
– Оставим эти слова, еще никому не ведомо, за кого нам придется молиться, – с нажимом сказал дед Михайло. – Кашу маслом не испортим, написано – это еще не сделано.
Все согласились.
Уехали казаки, ушли в тайгу охотники. В деревне остались бабы и старики, парнишки и малые дети. Ребята с бабами будут охранять деревню, головой же этой ватаги, как всегда, назначили деда Михаилу.
Но через неделю он заболел. Как ни врачевала его своими травами баба Катя, он быстро сгорел, как свеча на ветру. Попросил, чтобы старики его причастили, будет, мол, умирать.
– Пора и честь знать. Отцов пережил, детей пережил, внуков тож. Будя топтать зряшно землю. Зови мое воинство, хочу им слово сказать да завет свой передать.
Пришло Михайлово воинство, пришли и старики. Михаил Падифорович приподнялся на подушках, сказал:
– Старики, слушайте мою заповедь: причастить, соборовать, предать земле. Тебе, Аким, сын Алексеев, продолжать учение. Тебе, Макарка Сонин, продолжать мою летопись. Ежели я в чем-то был не прав, то запиши в летописи, что дед Михайло смущал наши души, восставал против слова божия. Пиши, как душа восхочет. Мои же записи сбереги для людей наших. Вам, побратимы, – жить в дружбе и согласии. Остальным быть честными, праведными. Коли кто сойдет с этой стези, значит, дед Михайло не смог научить добру. Все уходите, заходит солнце, буду часовать. Прощайте, люди!
Упал на подушку и начал часовать. Устин бросился к любимому деду, истошно закричал:
– Деда, не умира-ай! Не умира-ай!
– Идите, детки, по домам, деда Михайло прожил долго и праведно, царство ему небесное, – подталкивала баба Катя ребят к двери. – Иди и ты, Устинушка. Тяжко умирает человек, но ить учил же вас деда Михайло, что человек на земле гость, только добрый, коий не делает зла.
Ушел Устин вялый, долго бродил за поскотиной, без дум, с какой-то отрешенностью. Это первая смерть любимого человека в его жизни. Сколько их будет еще?
Пришли побратимы и увели Устина домой.
Тайга… Куда ни посмотри – тайга. То насупленная, то ласковая. И живут люди в этом непролазном лесу. Кажется, их совсем не тревожит, что мир окрутился в тугую пружину, что скоро пружина лопнет, раскрутится и натворит бед. Никого не обойдет, всех зацепит своим концом. Но нет, раскольники пристально следят, что творится в миру. А в том миру зло, грехопадение и нет добра.
В письме Гондатти вроде бы ничего особенного и не было: благодарность, призыв защищать эту землю, желание жить в мире. Но для раскольников – это особый знак. Прежде их гнали, травили – и вдруг признание. То письмо долго обсуждалось, его затвердили наизусть ученики, о нем спорили на Большом и Малом советах. Большой – это когда собирались на совет все деревни, Малый – совет стариков. Письмо летописец Макарка, которого уже называли Ляксеич (ведь тот, кто пишет историю своего народа, – почетный человек), наклеил на плотную бумагу летописи.
Из Спасска привез Высочайший манифест Алексей Сонин. Он ездил продавать пушнину и мед. Уже была пробита санная дорога. Манифест Макарка тоже наклеит на страницы летописи, занесет в книгу бытия.
«26-го февраля 1903 года. Божиею милостию мы, Николай Второй, Император и Самодержец, царь Польский, Великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая…
Объявляем всем подданным:
Изволением промысла Божия, вступив на прародительский престол, мы приняли священный обет перед лицом Всевышнего и совестью нашей блюсти вековые устои державы Российской и посвятить жизнь нашу служению возлюбленному отечеству…
…Укреплять неуклонное соблюдение властями, с делами веры соприкасающимися, заветов веротерпимости, начертанных в основах законов Империи Российской, которые благоговейно почитают Православную церковь первенствующей и господствующей, представляют всем подданным нашим инославным и иноверным свободное отправление веры и богослужения по обрядам оной…»
Прочитав манифест, Степан Алексеевич вскинул два пальца вверх, воскликнул:
– Наша взяла! Не угомонили предки наши царя Алексея Михайловича, так угомонили мы, наша братия, царя Николая Второго! Победа!
