мама о моем отце. Его родители были люди того же толка, что те евреи, которых я видел в детстве на улице Налевки. Его отец одевался в черное и носил бороду и пейсы. Мама видела его всего один раз, когда они случайно встретились на улице. А мать отца моя мама впервые увидела только после его смерти. Она объяснила мне, что родители отца его прокляли и отпевали как покойника, потому что он женился на «гойке», то есть нееврейке. Они разорвали на себе одежды и сидели семь дней траура, «шиву».
После ее рассказа я долгие недели пытался нарисовать в своем воображении новый облик отца. Ну, не совсем новый. Мамины описания прежних лет: его лицо, его приметы — они всё еще стояли передо мной; рост, цвет глаз или волос — все это, конечно, не изменилось. Но теперь мне нужно было все это увидеть на новом фоне, можно сказать — в новых декорациях, которые осветили его образ совершенно особым светом.
Не то чтобы я думал о нем днем и ночью. Я продолжал жить, как все ребята моего возраста: футбол, девочки, драки в Пражском предместье, школа. Работа с Антоном. Но время от времени, вечером в кровати или днем в костеле, я возвращался к размышлениям об отце и мысленно говорил с кем-то, чье лицо рисовалось в моем воображении. Основные черты этого человека были, конечно, близки к маминым описаниям, которые я помнил наизусть. Но я уже не мог думать о нем как о Брониславе Яворском. Ведь в действительности его звали Хаим Розенцвейг. Свое польское имя он получил в подпольной ячейке польской Компартии, вместе с чужим удостоверением личности и фальшивым свидетельством о рождении. Это было задолго до его знакомства с мамой. Уже тогда его разыскивала полиция.
И вот что странно: чем дольше я думал о нем, тем больше он менялся в моем воображении. И хотя я не пытался изменить его образ, он постепенно обрел совершенно новое лицо. Очень, очень похожее на то, которое рисовалось мне раньше, но — другое. Не совсем уж явно еврейское лицо — я знал, что вживую никогда бы не заподозрил в нем еврея, как не подозревали и его товарищи по партии. И тем не менее что-то в выражении этого лица изменилось. И изменилось — как я думаю сегодня, — пожалуй, даже к лучшему. Теперь, когда я знал о его прошлом, в выражении лица этого подпольного героя польской Компартии (которую я, кстати сказать, ненавидел тогда вне всякой связи с моим отцом) прибавилось что-то мягкое. Что-то по-человечески теплое появилось в прежде холодных глазах и жестком лице преданного коммуниста, который выстоял на допросах полиции в тюрьме Павяк и был там убит при попытке к бегству. Прежде, под влиянием маминых описаний, он представлялся мне кем-то вроде героя рисованных комиксов. Из тех могучих и непобедимых героев, у которых на картинке вылетает изо рта пузырь с написанными на нем воинственными призывами. Но тайна, которую открыла мне мама, сделала его в моем воображении — я тогда не думал об этом, но сегодня сказал бы именно так, — куда менее ходульным и куда более живым. Человеком из плоти и крови. Не литературным героем, а реальным человеком, который на самом деле когда-то жил, только очень давно, в отдаленном прошлом. В воображении взрослеющего юноши его детство всегда рисуется как что-то очень отдаленное и давно прошедшее.
Пересматривая и меняя для себя лицо и весь образ отца, я неизбежно должен был одновременно переписать и его биографию. Мысленно изменить его детство. Я уже тогда был достаточно честен с собой и поэтому сумел представить его похожим на знакомых мне детей с Налевок — бледных ребятишек с пейсами в черных шляпах или ермолках на голове, которые всегда казались мне забитыми и несчастными. Мне случалось видеть их, когда мы с мамой бывали в Налевках, еще до войны — она ходила туда купить что-нибудь подешевле. Но, представляя себе этого несчастного жалкого ребенка, моего будущего отца, я все время утешал себя мыслью, что когда он вырастет и повзрослеет, то в конце концов станет тем человеком, которого полюбит моя мама. А потом он станет моим отцом и под конец действительно отдаст жизнь за свои глубочайшие убеждения.
Хотя в ту пору, как я уже сказал, я ненавидел коммунистов, но все же сумел понять, что отец принес жизнь на алтарь своей веры в революцию, которая принесет избавление всем рабочим, всем беднякам — и всем евреям.
Мама рассказывала мне, что фамилия, присвоенная отцом, — Яворский — на самом деле принадлежала какой- то польской дворянской семье, которая разорилась еще в начале прошлого века, так что некоторые из ее поздних представителей стали простыми крестьянами. Как я понял позже, эта часть ее рассказов в точности соответствовала истине.
Она рассказывала также, что мне было четыре года, когда мой отец умер в тюрьме — точнее, когда его там убили. А потом в нашем доме был пожар, и у нас от прошлого ничего не осталось. Две или три фотографии отца тоже сгорели. Мама буквально в последний момент схватила меня и вытащила наружу. С того дня у нее на ноге остался след ожога. Этот рассказ о пожаре тоже был подлинным. Как и смерть отца в тюрьме. Но пойти на его могилу и зажечь на ней свечи в день поминовения мы не могли. Мама сказала, что тюремщики отдали тело отца студентам — так сказать, «на благо науки». В те времена студентам-медикам трудно было раздобыть трупы для своих анатомических занятий, и они платили взятки всем, кто доставлял им такой труп.
В детстве я очень страдал от того, что у моего отца нет могилы. Мало того что я сирота, мало того что я живу с отчимом, — так я не могу даже поплакать на могиле отца! Ребята из класса часто спрашивали меня, где похоронен мой отец. Я давал разные ответы. Помню, когда я был совсем маленьким, то говорил, что отец похоронен в могиле Неизвестного солдата и поэтому я всегда должен присутствовать там при смене караула. И я действительно то и дело ходил смотреть на эту церемонию. А иногда мне снилось, что я прихожу на старое, заброшенное кладбище, совершенно незнакомое, совсем не то, что возле нашего костела. И вдруг я вижу, что на одной из могил горят поминальные свечи. Я подхожу все ближе и
