Тавры!.. Одно это слово было сигналом тревоги для эллинских мореходов, грозным предупреждением о смертельной опасности. Тавры – смелые и беспощадные жители гор, которые не признают над собой никакой посторонней власти и которые сумели своими подвигами стяжать себе славу даже в далекой Элладе.
В представлении античных греков тавры были мрачным братством головорезов. Они столь же бесстрашны, насколько жестоки, убийство для них служит наслаждением. Их узкие ладьи – камары – не тонут в воде. Едва ли кому захочется увидеть свой корабль окруженным сотнею таких лодок, полных орущими дикарями.
Многие древние писатели упоминают о лютой таврской богине Артемиде Таврополе, требующей человеческих жертв. Ей приносят в жертву пленников. Всех, кто оказался в руках таврских пиратов, ждет страшная смерть от руки жрицы, собственноручно отсекающей головы обреченным.
Все это вместе взятое превратило южный берег Тавриды в пугало для мореплавателей.
Тавров боятся и ненавидят. Однако никто не скажет, что тавры продают своих пленников в рабство, как это делают зиги и гениохи, пиратские племена, что живут на кавказском побережье и издавна промышляют морским разбоем. Зиги и гениохи тайком подплывают к чужим берегам, прячут свои челноки в прибрежных скалах, а сами бродят по дорогам между селениями, хватают прохожих с целью превратить их в живой товар. Но эллины не осуждают строго пиратов за торговлю рабами, считая их деятельность полезной для себя, так как покупателями рабов являются они сами. Тысячи невольников получала Эллада и ее многочисленные колонии из рук пиратов и за это в какой-то мере оправдывала их промысел. Одни варварские племена нападали на другие, а эллины получали дешевые рабочие руки, скупая пленных. Это касалось не только пиратских племен. Скифы брали в плен сарматов и везли их на рынки Ольвии, Херсонеса, Пантикапея. Сарматы нападали на скифские кочевья и тысячами меняли потом пленников и пленниц на вино и оружие тем же грекам – скупщикам «двуногого скота» в Фанагории и Танаисе. Зиги и гениохи были настоящими разбойниками, войн не вели, но хватали кого попало и, скрутив веревками, доставляли несчастных в Диоскуриаду или в один из боспорских портов для продажи.
А вот тавры оставались в стороне от этого позорного торга. Они сами не пользовались рабским трудом и не делали людей «живым товаром». Ранее они приносили всех пленников в жертву своей богине или усыновляли – и те становились братьями тавров, позже стали отдавать пленных за выкуп или обменивали. Зато эллинские корабли, заходившие в таврские воды, подвергались разграблению и уничтожались без пощады. Тавры ничего не покупали и ничего не продавали. Эллины возмущались «бесполезностью» этого племени и тем более ненавидели его, чем более боялись.
Переваливаясь через гребни волн, в виду таврского берега появилось обглоданное бурей судно, в котором трудно было узнать «Евпаторию».
Оно пассивно следовало движению волн, подобное трупу некоего морского чудовища. Обломок мачты все еще висел у борта, удерживаемый снастями. Судно ложилось в воду то одним бортом, то другим. При этом вода с ворчанием и хлюпаньем проникала под верхнюю палубу, и клочья пены фонтаном вылетали с противоположной стороны.
Гребцы погибли. Тела их, изогнутые в странных позах, опутанные оковами, висели за бортами на цепях, то погружаясь в зеленую воду при наклоне корабля, то вновь появляясь. Холодные струи стекали с них, сверкая на солнце.
Крепки рабские узы. Ни буря, ни смерть не смогли расторгнуть их. Плавучая каторга для живых стала плавучей могилой для мертвых.
Космы сине-зеленых водорослей свисали с бортов и волочились за кораблем. Их прочесывали бирюзовые гребни волн. Казалось, невидимые русалки-нереиды холят и чешут бороду водяного деда Посейдона.
Это был корабль-труп с экипажем из удавленников, повисших на ржавых цепях. Волны содрали с мертвецов рваные одежды, обнажили жилистые, некрасивые тела, изуродованные многолетним непосильным трудом и недоеданием.
2
На выступе скалы, погруженной своим основанием в пену волн, стояли люди, рослые и смуглые, со светлыми волосами, развевавшимися по ветру. Их одежду составляли шкуры, грубо сшитые и еле прикрывавшие наготу. В руках они держали по два-три метательных копья, ромбовидные щиты и увесистые дубины, украшенные кабаньими клыками. Некоторые имели ржавые мечи и скифские гориты с луком и стрелами, приобретенные, по-видимому, когда-то на поле брани в качестве трофеев. Другие были вооружены самодельными большими деревянными луками с крепкими тетивами из крученых оленьих жил, удобными для дальней стрельбы в горах.
Лица воинов в большинстве имели правильные черты и отражали мужество и решительность, но отличались суровой неподвижностью и какой-то однотипностью выражения. Все они казались братьями и, несмотря на различие внешности, мало разнились друг от друга жестами, мимикой и всем поведением. Даже группа стариков, стоявшая особо, повторяла это внутреннее сходство с остальными.
Только один выделялся своей внешностью. Это был высокий прямой старик с гордой осанкой вождя. Его левая рука была отсечена по локоть. Иссохший обрубок ее маскировало подобие чулка, сшитого из шкуры бобра. На одноруком поверх меховой безрукавки красовалась полуистлевшая от времени греческая хламида, удерживаемая на правом плече бронзовой фибулой. Волосы на его голове напоминали снежную шапку. Борода казалась приставной, настолько ярко она выделялась своей охряно-красной окраской. Широкое лицо с крупным носом покрывали старые шрамы – следы былых битв. Окружающие все время поглядывали на этого старика, ловили каждое его слово, старались разговаривать сдержанно, вполголоса.
– Как блестит море, – говорил вождь, – оно слепит меня… Но я вижу, что большая греческая лодка потеряла свои мачты и ею управляет ветер. Не напрасно мы вчера принесли жертвы духам ветров! Они пригнали нам добычу… Но что это такое? Когда лодка поднимается на вершину волны, я различаю вдоль ее бортов связки каких-то беловатых предметов, подобных висячим амулетам. Пусть юноши посмотрят и скажут, их глаза моложе моих и зорче.
Молодые воины кинулись исполнять приказ старшего. Они взбирались на скалы и смотрели оттуда, прикрывая глаза ладонями, щурились, даже в усердии становились на четвереньки. Многие переглядывались и недоуменно пожимали плечами.
Старый вождь повернул голову и с оттенком мягкости в голосе произнес:
– А ну, мой молодой барс, юный Гебр, может, ты увидишь, что это?
– Я здесь, отец отцов!
Из толпы воинов выскочил один, одетый в шкуру дикого козла, причем его правая рука вместе с половиной груди оставались обнаженными. Он тряхнул выгоревшими на солнце буро-каштановыми кудрями и в два прыжка очутился рядом с вождем. Красивый юноша морщил загорелый лоб, щурился, стараясь угодить краснобородому «отцу отцов», но тысяча солнц сверкала на подвижном лике моря, свет резал глаза, вызывал слезотечение. Вождь искоса наблюдал за ним, и искры лукавства вспыхивали в его глазах.
– Нет, о мудрый, я не могу различить, что это такое…
– Неужели дети наших сынов такие слабоглазые? Я в твои годы различил бы на греческой лодке даже спящего человека! Скажи: а ты видишь там людей, которые двигались бы?
– Нет, таких там нет.
– А мертвых?
– Тоже не видно.
– Хорошо, довольно… – Вождь обратился ко всем: – Греческая лодка осмелилась появиться в священных водах наших и отныне, по завету предков, принадлежит нам! Час настал! Богиня благословляет вас!.. Вперед!
Он махнул рукой.
Узкие длинные ладьи мгновенно были спущены в воду и заполнены вооруженными воинами, по тридцати в каждой.
Утлые однодеревки бесстрашно устремились в открытое море. Казалось безумием выходить в море на таких несовершенных суденышках, да еще перегруженных людьми.
На берегу остался вождь, окруженный стариками. Один из них, с серьгою в ухе, заметил:
– Море долго не успокаивается… Оно всю ночь гневалось и продолжает требовать жертв!
