и тела, то целиком, то частично.
В XVIII веке возобновился интерес к древности; Библия утрачивала свой безусловный авторитет, и ученые заинтересовались древней историей. Не располагая текстами, они стали рыться в земле. Они занимаются этим до сих пор. Они находят следы нашего древнего мира и по ним его воссоздают. Не останавливаясь здесь на их успехах и ошибках, сообщаю об одном непременном выводе: они считают, что цвет неолита – красновато-коричневый. В фильмах, в книжных иллюстрациях, на музейных витринах преобладает коричневый. Почему? Они находят ископаемые следы в земле и, видимо, наделяют древнюю историю цветом земли.
Люди всегда заботились о чистоте. Это человеческая страсть. Неухоженные индивидуумы мне встречались, но грязных эпох и обществ, требовавших нечистоплотности, я не видел.
Желание чистоты незыблемо. Но определение чистоты меняется. По ходу истории вода, скажем, имела более-менее хорошую репутацию. Во времена моей молодости мы верили в достоинства проточной воды, умывались в речках и ручьях и с недоверием относились к стоячей воде. Потом пришли греки и римляне – те ценили недвижную воду бассейнов, прохладную либо теплую, а люди Средневековья обожали парильни. Однако в эпоху Возрождения, после стольких эпидемий чумы, баню стали обвинять в том, что она раскрывает кожные поры и впускает возбудителей смертоносной хвори. И вот прибегли к безводному туалету, используя пудры, травы, цветы, спиртовые настои и уксус. Сильный телесный запах считался свидетельством отменного здоровья, однако аристократы, хоть и похвалялись, что обладают им, все же маскировали его духами. Сегодня нам кажется, что этот обычай обрекает людей на нечистоплотность, а тогда ему следовали неукоснительно. Но вода снова вернулась… Теперь знания о вирусах и бактериях расширяют представления о грязи и диктуют новые требования.
Требование чистоты остается в силе, понятие о грязи развивается.
Ветер – самая неуловимая стихия. Наблюдатель ветра подвержен его капризам: жди, когда он поднимется, разбирайся, откуда прилетел, изучай его норов, измеряй силу, температуру и влажность. Дует ветер или же затих, он ускользает.
Мы, Озерный народ, насчитывали шестерых Богов Ветра. Они различались направлением и нравом. С севера приходили двое, дружественный и воинственный, свежий Бор и бешеный Кек. С востока налетали двое близнецов: мягкий Зоф – он пробуждался с вечерней звездой и приводил весну – и Зеф – этот был с придурью и все на своем пути крушил. Наконец, Мёро появлялся с запада, Ното – с юга. Думаю, что греки позднее развили наши представления, назвав Эола владыкой ветров и отцом шестерых детей.
Мы не знали, на небе ли обитают эти Боги или же в горах. Несмотря на их непреклонный характер, даже если мы находили их жестокость беспредметной и бессмысленной, мы старались смягчить их гнев молитвами и дарами. Но применять их силу нам в голову не приходило. Мы жили под их властью, были их вассалами. Правда, нам случалось прибегнуть к помощи какого-нибудь ветра, чтобы поскорей высушить белье, но мы делали это украдкой. Мы трепетали перед ними и не могли их постичь.
Потом, когда люди стали использовать ветры, я был поражен: сначала возмущен, потом восхищен. Меня потрясло, как ловко парусники играют ветрами, и я понял, почему моряки, ученые и торговцы хотят лучше их узнать. Ну а что до мельниц, которые используют мощные мускулы ветра, я видел их появление и любовался ими многие века. Их исчезновение меня опечалило; но сегодня они возродились в виде ветряных турбин, производящих электричество, и это меня радует.
Созвездия Малой Медведицы, Большой Медведицы и Полярная звезда.
С Бараком я впервые осознал противоречие, которое постоянно наблюдал в течение тысячелетий: спор старого и нового. Старикам хотелось сохранить, молодым – изменить. В конце концов, так они утверждают… но более внимательное изучение выявляет кое-что другое.
Старики хотят сохранить мир не таким, каков он есть, а таким, каким он был. В их глазах настоящее уже никуда не годится и достойно порицания. Образец они находят в неведомом им прошлом. Мой дядя Барак, человек неолита, призывал утраченный золотой век, когда люди еще не жили общиной, возродить в прекрасном завтра. Он ностальгически пытался в одиночку воссоздать это мифическое время. Грустная утопия.
Молодые, ценя нововведения, считают себя рациональными прагматиками, но они становятся поджигателями и играют с огнем. Они не только разрушают то, что есть, но внедряют новинки, ни будущего, ни вреда которых не предвидят. Мой отец Панноам внедрял у нас земледелие, видя в нем прогресс. Он не представлял, что жизнь, полностью сосредоточенная на земле, ведет человечество к избыточной работе, к окончательному укоренению, к истреблению лесов, к уничтожению биологического разнообразия, к встрече с голодом, к оскудению питания, к грабежу и войнам и даже к перенаселению. Прогресс – это не только история знания, он еще и история невежества: он не заботится о последствиях. Перспективная утопия.
На первый взгляд в этом поединке все вертится вокруг знания: старость цепляется за прошлое знание, молодость ищет нового знания.
На самом же деле старость воображает знание прошлого, а молодость мечтает о будущем знании. А мне кажется, что все крутится вокруг невежества.
Ср.: «И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?» (Быт. 4: 9). – Примеч. перев.
Когда я писал эти строки, у меня всплыло воспоминание.
Париж, 1749 год. Меня бросили в долговую тюрьму. Твердыня из известняка, холодная, промозглая, вонявшая плесенью, была бы совсем унылой, не встреть я там молодого человека, милого, словоохотливого и страстного, – речи его чаровали даже надзирателей. Звали его Золотоуст. Он очутился в застенке из-за своего атеизма, однако его высокие связи и недюжинный ум позволили смягчить условия заключения в Венсенском замке. Он мог не только пользоваться книгами, бумагой и чернилами, но и принимать друзей. Один из них навещал его каждую неделю – он был того же возраста, не столь блестящий внешне, но излучал внутренний свет. Его звали Музыкантом; он пел и играл на клавесине, которым располагал в своем заточении Золотоуст. Я обожал проводить с ними время. В одно солнечное воскресенье – возможно, потому, что мы много выпили и хорошо пообедали, – я поведал им о некоторых эпизодах моей молодости. Из осторожности я преподнес им этот рассказ не как собственные воспоминания, а как полузабытую итальянскую сказку, которую когда-то читал, да не мог вспомнить имя
