Полежаев пристально смотрел на неё, и на его взгляд она повернула свою голову, и их глаза встретились. Полежаев был в тёплой солдатской шинели и каске с большою алою звездою. Таня долго всматривалась в него, и тонкие брови хмурились над прекрасными глазами. Ужас, отвращение и презрение вспыхнули в прекрасных синих глазах. Она вздохнула и, отвернувшись, подняла глаза к потолку. Пальцы её рук сжались в отчаянии, и губы беззвучно шептали что-то.
О чём молилась она?
— Вот и сестрица моя единокровная, — сказал Коржиков, но Полежаев перебил его:
— Ассортимент хоть куда, — сказал он, стараясь заслонить Коржикова от Тани. — Прямо мученики христианские.
Коржиков посмотрел на него тяжёлым взглядом и медленно, по слогам выговаривая слова, сказал:
— Му-че-ни-ки и есть…
И сейчас же рассмеялся. Было что-то сумасшедшее и тяжёлое в его смехе. Он круто повернулся и пошёл к дивану.
— Вот, товарищ Полежаев, — сказал он, попыхивая сигарой, — обычная порция настоящего чекиста. Сегодня даже маленькая порция. Бывает и тридцать, и шестьдесят человек. Гайдук, помните, раз было восемьдесят?
— Восемьдесят два, — спокойно ответил Гайдук. — Это после покушения на Владимира Ильича.
— Есть разные способы приканчивать, — сказал деловито Коржиков. Он медленно снял с себя шинель на дорогом меху и остался в кожаной куртке. — Можно стоя, лицом или спиною к стенке ad libitum — на выбор. Можно заставить их лечь в могилу лицом на землю и кончать выстрелами в затылок… Ну можно и с издевательствами, — вот как товарищ Дора делает, можно с надругательством, как делают грубые красноармейцы… Вы знаете, товарищ, нет гаже русского простого народа. Он на всякую мерзость способен… Про себя скажу: мне всё это стало скучно… Главное, я уже не могу возвыситься до страсти, не убив кого-либо. Мне нравится ужас того, что люди называют грехом. Я люблю что-либо необычайное… Вот что я придумал. Та женщина — моя сестра. Она мне, правда, не очень нравится, уж очень святые глаза. Не люблю этого. Дженни — любовница Гайдука. Так вот сначала я убью нескольких… Потом попробуйте вы. Это нетрудно… Потом я возьму свою сестрицу, а вы — Дженни. Среди крови и трупов и на глазах остальных это будет недурно.
— Хорошо, — сказал Полежаев, — я попробую.
У него уже начал складываться план. Он посмотрел на Осетрова. Осетров ясно и твёрдо упёрся в него смелым покорным взглядом и отстегнул крышку револьверной кобуры.
В первой трети подвала глухо гомонили красноармейцы. Они делили одежду, снятую с казнимых. Дженни лежала, закинув ноги, на оттоманке и, щурясь своими длинными узкими глазами, смотрела на налитый в хрустальную рюмку розовый ликёр. Коржиков вынул большой наган и медленно пошёл к шеренге людей. Полежаев без оружия следовал за ним; за Полежаевым шёл Гайдук, не спускавший глаз с Коржикова. У Гайдука была отстёгнута кобура и полувынут револьвер, за ним шёл Осетров с револьвером в руке.
Длинный ряд людей в бельё сливался в глазах Полежаева в сплошное белое пятно, и в нём он видел только большие синие глаза Тани, устремлённые вверх. Была мёртвая тишина.
— Заводи машину! — крикнул Гайдук в пространство.
Кто-то у дверей, казавшихся в тумане тёмным пятном, повторил хриплым голосом:
— Заводи машину!
На дворе глухо и громко застучал грузовик, работавший с перебоями на холостом ходу.
Коржиков крадущейся кошачьей походкой, держа револьвер за спиною, подошёл к юноше. Юноша смотрел в пространство и, казалось, не видел Коржикова. Сигара дымилась узким, длинным, тонким, синеватым дымком в зубах у Коржикова. Старик смотрел своими серыми глазами на Коржикова. В этих глазах были мольба и ужас. Дальше колыхались, как тени мертвецов, остальные смертники.
— Ты что смотришь, старик? — спросил Коржиков. — Пощады не жди!
— Это сын мой! Он ничего не сделал! — прошептал старик. — Пощадите его. Не на моих глазах.
— Это можно устроить, господин генерал, — усмехаясь, сказал Коржиков. Он вынул сигару и её горящий конец приложил старику сначала к одному глазу, потом — к другому.
Сигара зашипела и потухла. Старик со стоном привалился к стенке.
— Какая подлость! — сказал молодой.
— Молчи, щенок! — сказал Коржиков и, быстро выхватив из левой руки револьвер, выстрелил молодому в середину лба. Тот качнулся к стенке, ударился об неё и, сгибаясь в пояснице, рухнул к ногам старика. Старик нагнулся к нему, и в эту же минуту Коржиков убил его выстрелом в голый розовый затылок.
Бородатый человек в очках порывисто повернулся лицом к стенке и затрясся в глухих рыданиях. Коржиков долго приноравливался, чтобы попасть ему в трясущийся затылок, наконец выстрелил ему в плотную обтянутую грязной рубахой спину. Бородатый продолжал дёргаться, а Коржиков, брезгливо сморщившись, выстрелил второй раз.
— Умираю за веру, Царя и Родину, — твёрдо сказал высокий человек со смелым лицом.
— Ну и умирай, сволочь, — сказал Коржиков и выстрелил ему в рот. Кто-то истерично заплакал, но Полежаев видел, что это не была Таня.
Таня вся ушла в молитву, и Полежаеву казалось, что её вытянувшееся тело вот-вот оторвётся от грязного пола и понесётся к небу. Две белых тени упали в обморок.
Коржиков шёл молча и стрелял. Полежаев считал пули. Седьмой выстрел был сделан из нагана, и Коржиков вложил его в кобуру. Он достал громадный парабеллум, любовно осмотрел его и, протягивая Полежаеву, сказал:
— Это мой любимец, не хотите попробовать?
Полежаев взял револьвер. Он быстро обменялся взглядом с Осетровым. Тот по-прежнему твёрдо и ясно смотрел ему в глаза взглядом преданной собаки.
— Главное, не волнуйтесь, — сказал Коржиков. — Надо, чтобы рука была твёрдая. Впрочем, и промахнётесь, беда не большая.
— Я не волнуюсь, — сказал Полежаев, но не слыхал своего голоса. Он слышал, как тонко стонал недобитый бородач и кто-то кричал истерично: «Этого не может быть! Это кошмар. Я признаю Ленина! Отпустите меня! Я все сделаю, что хотите!»
Из противоположного угла, от красноармейцев сочно принеслась трёхэтажная ругань и грубый хохот. На дворе с перебоями стучал автомобиль.
Полежаев быстро поднял револьвер и в упор, не глядя, выстрелил прямо в лицо Коржикову.
Почти разом щёлкнул второй выстрел. Осетров застрелил в затылок Гайдука.
Полежаеву казалось, что наступила мёртвая тишина и время остановилось. Но этого не было. Красноармейцы продолжали ругаться. Машина по-прежнему стучала с перебоями, и истеричный голос в углу негромко крикнул: «Спасены!»
Полежаев в один прыжок очутился подле Тани и схватил её. Она показалась ему очень лёгкой. Осетров накрыл и закутал её шинелью, снятой Коржиковым и валявшейся на оттоманке, и они бросились к выходу.
— В чём дело, товарищ? — преграждая им дорогу, сказал красноармеец, стоявший на узкой лестнице, ведшей в подвал.
— Комиссару дурно стало, — сказал Осетров, отталкивая его и помогая пронести закрытую комиссарской шинелью с красной повязкой Таню.
На дворе продолжал стучать и шуметь грузовик. У открытых ворот сидели и стояли красноармейцы. Шофёр Рахматова сидел в автомобиле и смотрел в одну точку.
— Товарищ! — сказал ему Полежаев, кладя на дно автомобиля Таню, бывшую в обмороке, — заводите машину и везите нас скорее на мою квартиру.
Тот быстро поставил ключ. Машина заводилась изнутри и сейчас же мягко застучала.
Осетров вскочил за Полежаевым в автомобиль.
— Катай, Николай Николаевич, ко мне лучше, — сказал Осетров, обращаясь на «ты» к Полежаеву.
— У меня найдётся для неё полное приданое и денег куча золотом, а там сегодня же и дальше.
— Хорошо, Миша, — сказал Полежаев, этим уменьшительным именем давая понять Осетрову, что ему все прощено и как он его любит.
Машина мягко тронула и почти без шума покатилась по ледяной мостовой.
Через минуту кучка людей в бельё вырвалась из ворот и стремительно побежала по улице, за ней, беспорядочно стреляя, бежали толпою красноармейцы. Кто-то безумным диким криком вопил:
— Комиссара убили! Комиссара… — и сопровождал свой крик самой грубою руганью.
В подвале было пусто. На вскопанной земле, подле неглубокой канавы лежало пять трупов в белом белье, шестой тихо стонал и шевелил рукою.
На шаг от них, разметав руки, лежал Коржиков. Его лицо была одна сплошная кровавая дыра. Кто-то из красноармейцев успел стащить с него револьвер и один сапог. Рядом с трупом Коржикова валялся труп Гайдука. Над ним сидела Дженни и сумасшедшими глазами глядела в лицо убитого.
