Инь Цзэду метался по улицам, преследуя бунтовщиков; он яростно размахивал Желтым Скакуном и уложил им не меньше двадцати сестер и братьев.
В южной части города дольше всех оборонял свой дом Желтый Колокол. Когда дом удалось поджечь с помощью обмотанных горящей паклей стрел, бывший полковник, сопровождаемый еще сорока братьями, выскочил на улицу. Он хладнокровна сражался с императорскими знаменными солдатами, которые с недоумением и страхом отшатывались, узнавая в своем противнике весьма уважаемого в казармах командира. Весь город уже перешел в руки громогласно прославлявших победу регулярных частей, а Желтый Колокол еще отбивался, прикрываясь щитом, у передней стены двора. Его опрокинуло наземь попавшее в шею копье; последних из тех, кто сражался рядом с ним, порубили боевыми топорами. Ту сотню сестер и братьев, которые безоружными, распевая гимны, вышли на рыночную площадь, чтобы погибнуть, солдаты окружили, связали попарно и доставили в свой лагерь под стенами горящего города.
ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ,
которые завершили кампанию, заняли около месяца. За это время пленных доставили в Пекин; Цяньлун почти всех их допрашивал лично, чтобы выяснить, не было ли случаев преступного попустительства со стороны правительственных чиновников, преступного небрежения в преследовании повстанцев. Затем «братья» и «сестры» при большом скоплении народа были казнены под Пекином, в соответствии с законом о ересях. Их родичей и родичей тех мятежников, чьи имена удалось установить, сослали в Джунгарию или в Монголию[341]; таких набралось около двух тысяч. Поселок Хуньганцунь сожгли дотла; тела давно умерших родителей Вана выкопали из могил и подвергли расчленению; всех жителей поселка отправили в ссылку, их скудное имущество конфисковали. Трупы мятежников разлагались на улицах Линьцина, отравляя воздух, пока немногие еще остававшиеся в городе жители не обратились с протестом к властям. Лишь тогда Цяньлун издал особый декрет с распоряжением, чтобы горожане собрали все трупы и захоронили их за пределами городских стен, на берегу канала. Были выкопаны две большие, но неглубокие братские могилы, одна для мужчин и другая для женщин, у речной дамбы; там, где обычно собираются злые духи. Сюда стали свозить на тележках трупы, а рядом сбрасывали обломки сгоревших домов, балки. Если смотреть с канала, курганы над могилами напоминали двух гигантских кротов, только что вылезших из своей земляной норы.
Цяньлун наслаждался одержанной победой. Членам государственного совета он сообщил, что назначает Цзяцина, помогшего ему примириться с предками, своим преемником[342]. Младшие и старшие военачальники, высокопоставленные чиновники, советники, которые участвовали в подавлении мятежа, получили в награду почетные титулы и земельные угодья. В день благодарственного празднества Цяньлун, сидя в задних покоях храма Конфуция, твердой рукой написал; «Если бы Конфуций был сейчас с нами, он все равно не мог бы действовать более основательно, чем я»[343].
Трупы повстанцев еще гнили на улицах и в домах Линьцина: обугленные останки Ван Луня, сына рыбака, который жил как разбойник, создал секту у-взй для изгоев из восемнадцати провинций и подпал под действие закона о еретиках; продырявленное копьем тело Желтого Колокола, самого деликатного и мягкосердечного из братьев, который принял смертельный удар с глубокой умиротворенностью, а потом легко воспарил к белому прекрасному облаку; тело Го, самого слабого из всех, которого медленно убивала его изначальная беда; тела бесчисленных сестер и братьев, впервые расцветших, почувствовавших себя счастливыми под мирным знаменем увэй, — когда Хайтан в окружении преданных ей служанок поплыла на большом траурном корабле вдоль побережья, к югу, на свою родину.
Чжаохуэя, сломленного победителя, Цяньлун пока удерживал при дворе. Хайтан пожелала совершить задуманную поездку в одиночестве; Чжаохуэю, когда он продал дом в Шаньхайгуани, она посоветовала взять себе вторую жену, та, может быть, родит ему сына.
Наступили мягкие осенние дни. Корабль скользил вдоль южного побережья. Из прибрежных городков доносилась музыка; по полям двигались шумные процессии, справлявшие праздник урожая; джонки игриво пританцовывали на темной воде. Но на тяжелом просторном корабле Хайтан царила мертвая тишина. Жена военачальника не собиралась сразу возвращаться на родину корабль бросил якорь ввиду острова Путо. Хайтан хотела предстать перед милосердной Гуаньинь, договориться с самыми благочестивыми из монахов, чтобы они помолились за нее.
Освещенные солнцем зубцы гранитных утесов. Сновидческие, погруженные в себя ландшафты. Стройные колонны пальм, и над ними звонкие птичьи голоса. Камелии — десятками, сотнями тысяч. Пруды, выдыхающие пар, и лотосы на воде. Среди кустарника, за каменистой тропой, — храм у подножья горы. Туго натянутое небо.
Поддерживаемая под руки двумя служанками, Хайтан поднялась по шуршащей гравиевой дорожке: в пышноскладчатом сером одеянии, с серым покрывалом, опущенным на лицо. Они прошли через вестибюль, миновали величественную террасу и платформу перед молитвенным залом. Хайтан не опустила глаза, увидев рельефы на парапете террасы, прославляющие материнскую любовь. Перед алтарем чадила «вечная» лампа в резном деревянном обрамлении. Занавеси, лоскутные ковры, штандарты, литавры, благовонный дымок.
И за всем этим — огромная, гигантского роста Гуаньинь. Она сидела у самой стены, в белых одеждах, приподняв левую руку; лицо было золотым; голову венчала корона из пяти лотосовых лепестков; синие собранные в узел волосы скреплялись диадемой. Богиня сидела на мраморном цоколе — узкая в бедрах, с сильными ногами, слегка откинув назад голову; фиолетовый нагрудник; белый шелковый платок, наброшенный на узкие плечи. Веки под черными бровями полуприкрыты; но желтоватые ресницы, чуть-чуть раздвинутые в улыбке губы, казалось, слегка подрагивали. Так ласково молчала она; так проникновенно слушала и так великодушно одаривала своей милостью. На табличках и знаменах значилось: «Гуаньинь, Великая Утешительница. Ее милосердный корабль переправляет на другой берег всех. Милость ее беспредельна, как морские волны. Она возродилась, чтобы радеть за весь народ. У нее истинно материнское сердце. Ее золотая плоть нетленна».
Монахи в коричневых рясах простирались перед богиней, касаясь лбами земли: бормотание, звяканье колокольчиков, приглушенные молитвы. Хайтан машинально комкала край своего покрывала, бурно дышала и улыбалась, глядя куда-то в сторону, поверх голов.
Был уже поздний вечер. Остров погрузился во тьму. Сто монахов одновременно покинули кельи и кумирни, выстроились в длинную шеренгу и, освещая себе дорогу факелами, двинулись по каменистой тропе. Хайтан пожертвовала огромную сумму, чтобы эти посвященные помолились за нее. Сейчас она сидела у поворота тропинки, под гранитным козырьком. Монахи, скрестив руки на груди и что-то бормоча, проходили мимо: одна ряса за другой, одна за другой. Хайтан попыталась было их пересчитать, но сбилась. С высокомерным торжеством смотрела она на нескончаемое шествие: теперь ей наверняка удастся вырвать у богини желаемое. Покой — она хотела только покоя; Ван Лунь отнял у нее обоих детей; месть не удалась; а если бы и удалась, что толку? Она хочет покоя для себя, мира для своих рано умерших детей и бесконечной, вновь и вновь возобновляемой пытки для Ван Луня! В ней все успокоилось, когда факелы — под монотонное пение — исчезли в недрах храма. Она втянула в легкие теплый воздух: теперь пусть богиня защищается; теперь монахи насядут на нее, будут с ней бороться — ради нее, Хайтан. Служанки поднялись. Хайтан отправилась ночевать на корабль.
На следующий вечер она опять сидела под гранитной скалой. Факелы, покачиваясь, проплыли мимо. В темноте Хайтан обратила свое разгоряченное предвкушением победы, перекошенное ненавистью лицо к черной громаде храма. И, взмахнув руками, погрозила монахам.
Вечером третьего дня она отослала служанок. Бормотаньем монахов полнились все тропинки. Хайтан неотрывно смотрела в слепящий факельный свет. Потом бросилась наземь, вскрикнула, стала раздирать себе грудь. Богиня оказалась сильнее: монахи ее не одолели. Они молятся, молятся, молятся… Но хватит ли у них силы, чтобы спасти Хайтан?
Тут вдруг ей показалось, будто монахи уже возвращаются. Что-то прошелестело. Лужица света растеклась по земле. И в сиянии только что выглянувшей луны мимо нее проплыла узкобедрая Гуаньинь, Перламутровая Белизна. Диадема на вьющихся волосах сверкнула изумрудно-зеленым, когда наклоненная голова чуть-чуть повернулась. Богиня, улыбнувшись, взглянула на Хайтан и сказала: «Хайтан, пожалей свою грудь. Дети твои спят у меня. Надо быть тихой, не противиться — да-да, не противиться».
