— Послал, теперь уже на все согласен, только не верит.
— Вот тут у меня все, — показал Мазепа на сердце, — и полюбился же ты мне, вот как! Давай побратаемся, пане полковнику!
— Побратаемся! — вскрикнул Самойлович и опрокинул ковш…
— Ух, да и кохают, верно, тебя кобиты!
— Кохают! — засмеялся Самойлович. — Я другу признаюсь! — и Самойлович что-то начал шептать на ухо заплетающимся языком.
— У, славно, славно, — поцеловал его в лоб Мазепа. — А инструкции где твои, пане полковнику?.. Смотри, не растеряй!
— На, спрячь! — машинально вынул Самойлович сверток бумаг и ткнул в пространство.
Мазепа спрятал бумаги за пазуху и уложил в свою постель совершенно охмелевшего уже Самойловича, а сам запер дверь и стал с жадностью пробегать инструкции Бруховецко-го; прочитав, он положил их обратно своему гостю в карман.
Долго ждала гетманша на вечерю своих гостей и не дождалась, к великой своей досаде.
На другой день, проснувшись, Самойлович был крайне смущен неосмотрительным опьянением своим до самозабвения; он силился вспомнить вчерашний разговор, но в голове у него была одна муть да тяжесть… Осмотревшись, он, впрочем, нашел, что все бумаги при нем, а из первых слов Мазепы увидел, что последний с удвоенным уважением, с утонченнейшею вежливостью относится к нему, не допуская и тени фамильярности, или каких-нибудь подозрительных намеков; очевидно, что Мазепа еще больше был пьян, бесчувственно спал и ровно ничего не помнил из вчерашних бесед; это обстоятельство не только успокоило Самойловича, но еще более расположило его к пану ротмистру.
Когда они явились утром к ясновельможной гетманше, то последняя встретила их несколько раздражительно, с надутыми губками.
— Я удивляюсь пану ротмистру, — заметила она ядовито, — что он начинает исполнение гетманских поручений с бражничества.
— Ах, ясновельможная пани, — нагнул повинную голову Мазепа. — Боги всесильны над нами… Вчерашний приход ко мне пана полковника до того польстил мне, до того меня обрадовал, что я поневоле… от полноты сердца… опрокинул лишний «келых», а остальное уже было дело румяного Бахуса… О, я вознагражу сегодня потерянное время…
— Ну, на пана ротмистра, вижу, сердиться нельзя, — смягчилась Фрося и протянула руку Мазепе, которую тот почтительнейше облобызал. — Но, пане полковнику, — погрозила она пальцем, — какая разница между словом и делом! Такое-то вообще у нас лыцарство! Клянется в глаза… горит… и через минуту забывает все «порывания», все «обитныци»… Я говорю о том, — поправилась она торопливо, — что пан поклялся вчера привесть пана ротмистра и прийти с ним сюда, поклялся — и за «венгерськым» сразу забыл свои обещания…
— Грешен… лихой попутал, — развел руками Самойлович. — Не карай, ясновельможная… и без того наказан: разве может быть большая казнь, как утеря, через самого себя, радостной, счастливой «хвылькы»?
— Полковник уже слишком, — уронила гетманша, опустив глаза. — Утеряна приятная минута дружеской беседы — не больше; но ее всегда можно вернуть… Ну, я прощаю вас, панове, идите! — и она красивым жестом указала на дверь в трапезную.
Как ни упрашивала ее мосць Мазепу остаться после «сниданка», но тот просил отпустить его, по неотложным надобностям, для которых он и прислан; с грустью, наконец, согласилась гетманша с доводами пана ротмистра, хотя глаза ее и сверкали благодарностью.
Только поздно вечером возвратился в замок Мазепа и возвратился крайне довольный разговорами своими с старшиной и высказанными ею «думкамы». В темном проходе за брамой встретила его, словно случайно, панна Саня.
— Я у пана ротмистра кстати хотела спросить, когда можно ожидать приезда пана гетмана? — спросила она, идя с ним рядом.
— Думаю, что через «тыждень», не раньше, — подчеркнул Мазепа умышленно.
— Ах, как долго! — вздохнула Саня.
— Панна скучает так о ясновельможном?
— Да, — вспыхнула Саня, — он мой родич, и я его очень люблю и ценю… но и, мимо меня, ему бы следовало поторопить свой приезд.
— А что? Может быть, тут лиходеи затеяли козни какие? Польстились на его булаву? — схватил в тревоге Мазепа панну за руку.
— Да, лиходеи… только другие… и не о булаве речь, — замялась панна.
— А? Так и панна думает? — спросил ее тихо Мазепа.
Саня подняла пытливо на него глаза и, сконфузясь, замяла разговор.
— Да когда б приезжал гетман поскорее, а пану, пану — «добранич»!
Поздним утром, когда Мазепа еще спал крепким сном, после устали и попойки, вдруг поднялась во дворце необычайная суета и суматоха: «вартовый» со сторожевой башни дал знать, что к городу приближается гетман… Шум и беготня разбудили Мазепу; узнав, в чем дело, он стремительно вскочил, оделся, и бегом побежал в главную приемную светлицу замка. Там уже были несколько встревоженная и растерянная пани гетманова, ее воспитанница Саня и Самойлович. Последний хотя и стоял в якобы равнодушной позе, но был бледен необычайно и бросал иногда из-под сжатых бровей на гетманшу знаменательные взоры, а та от них менялась в лице и, видимо, не могла взять себя в руки… Одна только Саня, хотя также была встревожена, выглядела обрадованной, и глаза ее искрились таким счастьем, которого скрыть невозможно.
Вдруг раздались «сурмы», послышался в «брами» стук торопливых копыт, и через минуту с юношеским порывом вошел поспешно в светлицу его ясновельможная мосць гетман.
Радостным, полным безмерного счастья взором обвел он светлицу, остановил на мгновение с восторгом глаза на обожаемой им супруге и произнес весело:
— «Витаю» вас, друзья мои! Измена у нас вырвала плоды победы, но судьба все-таки дала честный мир.
— Слава преславному гетману! — ответили дружно собравшиеся в светлице.
Гетманша при первом появлении гетмана так побледнела, что Мазепа подскочил к ней, боясь, чтобы она не упала; но прошло мгновение, и сила воли ее взяла верх.
— Желанный мой «малжонок», Богом данный «коханый»! — вскрикнула пани гетманова и бросилась на шею к несколько оторопевшему, но опьяненному восторгом супругу. — Простите, панове, — обратилась она потом с обворожительной улыбкой ко всем, — радостное волнения меня заставило забыться…
— О, они простят, — успокоил свою дорогую Фросю пан гетман, — счастье семейнрго очага так дорого всем, так любо, что проявление его не должно смущать и постороннего сердца, а, напротив, должно наполнять его такой отрадой.
Все поклонились с умилением, разделяя мнение пана гетмана.
— Однако, я вижу, — промолвила надорванным голосом гетманша, — что и неожиданная радость подкашивает силы, а потому я прошу «выбачення» и отправляюсь успокоиться в свою светлицу.
Гетман поцеловал ее трогательно в лоб и отпустил с миром. Когда ясновельможная пани, облокотившись на руку Сани, повернулась уже к двери, то в это мгновение вошел в нее стремительно Кочубей. Саня взглянула на него, вздрогнула и вспыхнула радостным заревом до макушки волос.
— Ой, что с тобой? — заметила гетманша, — чуть не уронила меня!
Дорошенко, по уходе жены, подошел торопливо к Самойловичу и, протягивая ему обе руки, промолвил:
— Какому погожему ветру обязан я, что славного пана полковника вижу в своем замке?
— Искреннему желанью моего гетмана, пославшего меня к ясновельможному пану, — ответил почтительно Самойлович, — я уже о своем умалчиваю.
— Спасибо за ласку… Так мой приятель прислал пана с добрыми вестями и «зыченнямы»?
— С «найщыришымы» желаниями.
— О, этого достаточно… Ну, о делах потолкуем мы завтра… а пока я отпускаю пана полковника, нашего дорогого гостя.
— Ну, а ты, мой любый, коханый, — обратился гетман по уходе Самойловича к Мазепе, — что ты мне доброго скажешь?
— Все отвечает твоей светлой, великой «думци», наш гетман, наша надежда! — воскликнул тот с искренним воодушевлением, — все только и думают о соединении и о полном освобождении от всяких вражьих пут своей отчизны, и на тебе все останавливают свои очи с мольбой.
— Спасибо им… Помог бы только Господь, — вздохнул растроганный гетман, — за них и за нашу «неньку» я голову отдам с радостью… и верь мне, мой друже, что ничего о себе самом я не «дбаю»… не хлопочу…
— Нет, гетмане, — возразил Мазепа, — о себе обязан ты «дбаты», так как в тебе одном спасение отчизны…
— Так ли еще, Иване? — провел Дорошенко по лбу рукой и потом, словно вспомнив что-то, добавил: — Да, забыл, ведь я тебя за твои услуги назначил генеральным писарем.
— Генеральным? — воскликнул Мазепа, — у него захватило дух от восторга. — Такая милость… такая щедрота! Чем смогу отблагодарить? Сердце мое и жизнь давно уже отданы тебе, ясновельможный, и отчизне…
— Верю, мой друже! — обнял его гетман и поспешно направился в аппартаменты своей супруги.
