К концу жизни у Елизаветы стали проявляться некоторые весьма странные привычки. Екатерина II вспоминала, что императрица Елизавета под конец жизни «елико возможно, копила деньги, держала их при себе, ничего не отпускала на государство» и «скопила столько денег, сколько было возможно, и держала их у себя на глазах, не употребляя ни на какие государственные нужды». Эти сведения подтверждают и сторонние наблюдатели. Датский посланник сообщал, что после смерти Елизаветы в ее кабинете оказались большие богатства: до 600 пудов серебра, 67 пудов золота, полтора миллиона империалов и на два миллиона неотчеканенной монеты, всего денег от трех до четырех миллионов рублей. Иначе говоря, в кабинете императрицы воюющей уже пять лет державы лежали деньги годового бюджета страны. Кроме того, Иван Шувалов передал Петру III 106 тысяч рублей, которые Елизавета доверила ему хранить. «Говорят, — добавляет датский посланник, — что в потайном кабинете императрицы, ключи от которого имела только она одна, найдены были чрезвычайно странные предметы, например, всякого рода снедь, морковь, огурцы, восковая свеча, которую она держала во время обручения нынешнего императора, старинные записи ее отца и много других подобных вещей и все это среди бриллиантов огромной ценности».
Как сообщал француз Лопиталь, «императрица погружена в необычайное суеверие, она проводит целые часы перед одним образом, к которому она очень привязана. Она с ним разговаривает, советуется». Государыня и раньше была суеверна, но теперь это проявилось с особой силой и говорило о мучившем ее страхе смерти, прихода которой она панически боялась. Елизавету должна была страшно напугать неожиданная сильная гроза над Царским Селом, которая гремела над дворцом в необычайно позднее осеннее время, на пороге зимы. Такого не помнили старики. Возможно, в раскатах грома и мертвящих голые деревья парка вспышках молний Елизавета увидела зловещее предзнаменование. Потом она переехала в Зимний дворец, который стоял на берегу Мойки, и там уже слегла окончательно.
Конец неумолимо приближался. Датский посланник Гастгаузен, получавший достоверную информацию из дворца, писал об этой некогда неутомимой царице маскарадов: «Ноги ее покрыты чириями, так сильно распространившимися, что она совершенно не в состоянии стоять на ногах»; у нее повторяются припадки, «завершающиеся обмороками». Как всегда бывало в России, приближение смерти правителя вызывало общее беспокойство. Гастгаузен пишет: «Последние дни здесь царят печаль и уныние, написанное на каждом лице, все сидят по домам, терпеливо ожидая грядущего переворота». Были отменены все увеселения. День рождения Елизаветы 18 декабря 1761 года (ей исполнилось пятьдесят три года), обычно веселый и красочный праздник, прошел почти незаметно, ограничились иллюминацией и небольшим салютом с бастионов Петропавловской крепости. Подобно многим правителям России, Елизавета пыталась скрыть свою болезнь от народа, но о приближающемся конце говорили все.
11 декабря 1761 года датский посланник сообщил в Копенгаген, что здоровье Елизаветы продолжает ухудшаться, она слабеет, кровопускания — традиционный способ лечения — уже не помогают. Наконец, 18 декабря Елизавета, «отказывавшаяся до сих пор от всех лекарств, уступила горячим просьбам окружающих ее лиц и согласилась принять лекарство английского врача Монсея. Благодаря этому лекарству она спокойно спит, лихорадка и кровохарканье прекратились, появилась сильная испарина, и ее рана на ноге открылась»; врачи сочли, «что кризис миновал и императрица на пути к выздоровлению». Страх мнительной императрицы перед лекарствами был так велик, что сначала Монсей был призван к императрице и рассказал о действии лекарства и даже «принужден был в ее присутствии выпить более трети всего снадобья, после чего она решилась, наконец, его выпить. С тех пор императрица относится к нему не только как к человеку, спасшему ей жизнь, но как к подданному, готовому ради нее пожертвовать своей жизнью».
Но все оказалось напрасно — улучшение было временным. Несмотря на сильные боли, Елизавета оставалась верна себе: «Хотя она, — продолжает Гастгаузен, — сильно страдает, но не сознает опасности и поэтому плохо следует советам докторов, полагаясь больше на свою сильную натуру, которая много раз ее выручала, чем на лекарства».
В предрождественскую неделю слабость увеличилась, она уже не вставала и даже говорила тихим, «как бы угасающим голосом». И 24 декабря 1761 года, когда все церкви страны начали торжественную литургию, Елизавета стала умирать. Ей сказали об этом, и, к удивлению окружающих, ранее столь нетерпимая к самому слову «смерть», она встретила новость спокойно, смиренно. Императрицу причастили и соборовали, а потом она начала прощаться с окружающими. И это было так мирно и трогательно, что все плакали. Сначала она простилась с племянником и его женой. Потом к ее постели с последним «прости» пришли ее придворные. Нельзя не заметить, что их толпа поредела — многие сановники уже не покидали наследника престола. Как сообщает австрийский посланник, перед смертью Елизавета хотела поговорить с канцлером Воронцовым наедине, но отложила это намерение. И когда с нею случился сильный приступ болезни, Воронцов «настолько поддался своей слабости и непомерной трусости, что сказался больным и слег в постель, хотя его незначительная болезнь ни в каком случае не могла помешать ему выходить из дому, но он все-таки намеренно уклонился от необходимости присутствовать при кончине государыни и расстался с ней, не повидавши ее еще раз».
24 декабря Гастгаузен пишет: «Сейчас, в 4 часа пополудни я узнал из верных источников, что императрица при смерти и что она призвала к себе великого князя и великую княгиню, которые находятся сейчас у ее постели, проливая, вероятно, слезы. Это заставляет думать, что она не сделала завещания и что восшествие великого князя на престол совершится довольно спокойно. Пока все здесь в большом горе и полном отчаянии». Когда к ее постели подошли Петр и Екатерина, государыня что-то хотела им сказать, но язык ее уже не слушался. Можно предположить, что, зная отношения супругов и беспокоясь за Павла и Россию, она пыталась сказать: «Живите дружно!» Этот совет был бы так кстати для будущего России… Судьбе было угодно, чтобы и смерть пришла за императрицей в праздничных одеждах 25 декабря 1761 года — в день, когда православный мир отмечал свой великий праздник, Рождество. Согласно преданию, смерть императрицы предсказала петербургская юродивая Ксения Блаженная, говорившая накануне смерти государыни: «Пеките блины, вся Россия будет печь блины!» Все знали, что вместе с рисом-кутьей блины являются поминальным блюдом.
Никаких сюрпризов под конец своей жизни Елизавета родственникам не приготовила, так что великий князь стал императором Петром III, а великая княгиня — императрицей Екатериной Алексеевной. Но тревога за будущее не исчезла. Как писал французский дипломат Бретейль, «большинство горевали в душе, питая к будущему императору не любовь, но страх и робость, все трепетали и спешили заявить свою покорность [ему] прежде, нежели императрица закрыла глаза».
Елизавету хоронили уже в новом 1762 году. Все было как всегда на царских похоронах — многолюдно, утомительно и красиво. Все смотрели, как экстравагантно вел себя во время церемонии новый император Петр III, ломавший всю процессию то излишне медленным шагом, то бегом вприпрыжку. Покойной до всего этого уже не было никакого дела — она лежала в гробу, но и там она осталась той, кем была всю свою жизнь — кокеткой. Как писала Екатерина II, «в гробу государыня лежала, одетая в серебряной робе с кружевными рукавами, имея на голове императорскую золотую корону, на нижнем обруче с надписью: «Благочестивейшая, самодержавнейшая, великая государыня императрица Елизавета Петровна, родилась 18 декабря 1709 года, воцарилась 25 ноября 1741 года, скончалась 25 декабря 1761 года». Другой очевидец — Гастгаузен — сообщал, что корона стоила 10 тысяч рублей и что «корона эта останется на государыне и в могиле». Он же писал, что «черты лица императрицы еще нисколько не изменились, и они больше походят на человека спящего, чем на мертвого».
И последняя цитата. Шведский граф Гордт, бывший в Петербурге в день похорон Елизаветы, сделал такую запись: «В тот день все обедали у себя дома и вечер проводили в уединении, как будто общественная скорбь была вполне искренна и действительна; но на другой же день не было и речи об императрице Елизавете Петровне, точно она никогда и не существовала. Таково обычное течение всех дел мира: все проходит, все забывается!»
К концу своей жизни как-то неожиданно для себя Елизавета поняла, что в ее империи не все так благополучно, что до ее трона не долетают жалобы множества обиженных и гонимых чиновниками людей. Горечью проникнуты слова одного из последних манифестов Елизаветы: «С каким Мы прискорбием по нашей к подданным любви должны видеть, что установленные многие законы для блаженства и благосостояния государства своего исполнения не имеют от внутренних общих неприятелей, которые свою беззаконную прибыль присяге, долгу и чести предпочитают… Ненасытная алчба корысти до того дошла, что некоторые места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем, лихоимство и пристрастие предводительством судей, а потворство и упущение — ободрением беззаконников». Елизавета срочно потребовала навести порядок в правосудии и всячески пресекать злоупотребления, о которых она, как оказалось, даже не подозревала. Впрочем, это и неудивительно — «беспечность или умственная леность», о которых писали современники, характеризуя императрицу, властвовали над ее умом до конца, и сам этот манифест придумал Иван Шувалов, что видно из его набросков; императрица же только подписала документ.
