«Славное воспоминание», — подумал он. И повторил:
— Славное воспоминание!
— Ты о чем? — спросила Элис. И он стал рассказывать ей о той поездке и, главное, о возрождении чувства веры. Элис слушала внимательно.
— Я всегда так боялась задать тебе вопрос о вере, — призналась она, когда рассказ завершился, прижавшись головой к его плечу.
— Да, вера — это очень, очень личное. Если она истинная, настоящая — это самое большое достояние, какое только может быть у человека.
Элис потянулась к его щеке губами. «Как я люблю тебя, Сереженька!» Она тоже обратила внимание на ту церковь. Свежепокрашенная, с позолоченным крестом, яркая и нарядная, она была одним из двадцати тысяч храмов, восстановленных и открытых указом Верховного Совета. Эта праздничная игрушечность вернула Элис в детство. Она вспомнила, как плакала, когда ее крестили. Вода в купели была холодная, попала в уши, она пару раз хлебнула ее, когда священник окунул ее в третий раз. Крещение было поздним, ей было уже три с половиной года (мать была католичкой, отец — ярым приверженцем англиканской церкви, они никак не могли договориться, по какому обряду крестить дочь). Это крепко засело в ее памяти. Сейчас, представив себе всю эту сцену, она от души рассмеялась.
— Ты чего? — спросил, улыбаясь, Сергей. И тут увидел километрах в полутора стоявший у левой обочины бензовоз. «Адмирал» мчался под уклон, шоссе было пустынно.
«Здоровый бензовоз, трофейный», — подумал Сергей и увидел, что тот тронулся с места. Расстояние между двумя машинами стремительно таяло. «Куда-то торопится дядя». Сергей вдруг осознал, что многотонная громадина выскочила на его полосу. Он среагировал, предельно вывернув руль, но скорость была слишком велика, и избежать катастрофы было уже невозможно. Вместо лобового столкновения бензовоз ударил «адмирала» в бок: в мгновение ока красавец лимузин превратился в сплюснутую груду металла. Толкая ее перед собой, бензовоз медленно пополз под откос, грузно перевернулся раз, другой, третий — и через несколько секунд взорвался. Его водитель чудом сумел выскочить из кабины, попал под взрывную волну, и его отбросило метров на пятьдесят на другую сторону шоссе…
В понедельник, как было назначено, Федор Лапшин явился с докладом к Сталину. Оба уже знали о трагическом инциденте. Когда Лапшин по сигналу Поскребышева вошел в кабинет, его хозяин, стоя у письменного стола, читал какую-то бумагу. Движением руки он подозвал Федора к себе и раздраженно сказал:
— Вот, второй раз перечитываю донесение Круглова. Злая судьба словно по наводке беса нанесла двойной удар. Генерал, Герой, без единой царапины выходил из, казалось бы, безвыходных засад и ловушек. А здесь пустынное шоссе, всего лишь одна встречная машина. И — такая страшная гибель… Да еще эта симпатичная американка…
— Элис, товарищ Сталин, — подсказал Лапшин.
— Помню. Всегда с интересом читал ее статьи. У нее было свое, оригинальное видение мира, событий. Очень, очень жаль!
— Сергей хотел как раз сегодня попросить вашего разрешения на брак с Элис.
— Выходит, смерть их обручила… Да, странная история. Единственный свидетель — жена священника местной церкви, случайно вышла из дома на крыльцо, хотела воды набрать из колодца. Издалека увидела столкновение. Как назло, водитель бензовоза погиб от взрыва.
— Не от взрыва, товарищ Сталин.
— Как не от взрыва?! По-вашему, министр внутренних дел врет?
— Не врет, недоговаривает. От взрыва водитель получил легкие ранения и ожоги. Умер он от пули в затылок. Мой человек был вместе с офицерами ОРУДа на месте аварии раньше, чем команда Круглова. Однако кто-то побывал там раньше всех.
Сталин молча заходил вокруг конференц-стола, держа в руках незажженную трубку.
«Сейчас еще я окажусь и виноватым, — настороженно наблюдая за генералиссимусом, подумал Лапшин. — Как сказал бы Сергей: «За мое жито мене ж и побито». Сталин неожиданно остановился прямо напротив Лапшина, в полушаге от него.
— Ваше предположение. Кому мог мешать Сергей? Или Элис?
— У Сергея в свое время была очень трудная встреча с Лаврентием Павловичем. Берия хотел превратить его в своего агента в нашей службе. — Говоря это, Лапшин предельно внимательно наблюдал за выражением лица Генсека. Но оно оставалось непроницаемым. — В прошлую пятницу, по моим данным, Элис привезли в резиденцию Лаврентия Павловича, захватив прямо на улице.
— Любовные развлечения? — усмехнулся Сталин.
— Никак нет. Серьезный разговор. Запись беседы получу завтра, когда у моего человека в резиденции закончится трехдневное дежурство.
— Отцу Элис… у нее, насколько я помню, только отец, мать давно умерла, так?… сообщили?
— Он уже вылетел на самолете. Хочет хоронить дочь дома. Хотя там ведь сплошное месиво.
Сталин медленно закурил и сел за письменный стол.
— Посмотрите, чтобы похороны Сергея были достойные. И берегите ваших людей.
Когда Лапшин ушел, Сталин поднялся и вновь заходил по кабинету.
— Значит, Лаврентий, этот недоносок, политический котверан[6] затевает со мной закулисные игры? Со мной? Я его отмыл от меньшевистского говна, вытащил в Москву, доверил такую работу, а он лезет туда, куда я ему лезть запретил! Ну что же, он у меня доиграется! Для начала надо будет вывести из-под его кураторства МГБ и МВД. Я тебе покажу, мингрельский выродок, как соревноваться со мной во власти…
Похороны Сергея состоялись в пятницу на кладбище бывшего Донского монастыря. В среду отец Элис, оформив с помощью посла США в Москве все необходимые бюрократические формальности, увез в далекий Чикаго закрытый гроб. Теперь такой же закрытый гроб стоял на старинном погосте. При гробе постоянно находились две женщины, одетые во все черное. Это были Маша и Сильвия, которую Федор Лапшин представил как подругу Элис. Приехало человек пятьдесят, все мужчины. Они держались тремя четко разделенными группами. Одну составляли журналисты «Известий» и ТАСС, другую — сотрудники внешней разведки госбезопасности и третью — офицеры ГРУ. Поначалу Сильвия не обратила на это внимания, но в середине траурной церемонии странное разделение вызвало ее удивление, и через Алешу она спросила, в чем дело. Маша, которая знала сугубо клановую принадлежность людей, пришедших проводить в последний путь коллегу, который работал с ними в разное время, сказала, что они представляют разные редакции Сергея — начиная с газеты «Гудок». При этом она подумала: «Хорошо, что Федя Лапшин не привел своих, тогда было бы четыре людских островка». Но Маша ошибалась: четвертая группа пришла, но чтобы не светиться — по команде Лапшина, — выступала в роли служителей ритуальных услуг. Печальным церемониймейстером был заместитель главного редактора «Известий», отлично знавший Сергея. Ему активно помогал руководитель группы политических обозревателей ТАСС. Надгробные речи были короткими, паузы между ними тягостными. Почти все понимали, что и в опубликованных некрологах, и в дежурных выступлениях не договаривается то главное, ради чего жил этот замечательный человек, чьё имя было окутано легендарной тайной, а сам он закрыт от любопытных взглядов, даже отправляясь в свой последний путь. И не у одного из собравшихся в тот день на Донском кладбище мелькала мысль: «Не удивлюсь, если под этой цинковой крышкой лежит вовсе не Сергей, а сам он уже выполняет новое секретное задание».
Поминки были назначены в «Балчуге», туда уже уехал первый автобус. Ждали второго. Неожиданно Лапшин увидел большой черный лимузин, который подъехал с опозданием. Из него выскочил Автандил, за ним три офицера с темно-синим кантом вытащили большой венок и быстро поднесли его к свежей могиле. На широкой красной ленте золотыми буквами было выведено: «Отважному борцу за социализм. Л. П. Берия».
Алеша, стоявший рядом с Федором, тихо сказал:
— Здорово! От члена Политбюро. А дядя Никита где же?
Лапшин хотел было что-то сказать, но только махнул в сердцах рукой. «Не было бы здесь Маши и Сильвии да не будь это кладбище, я бы поведал тебе, мальчик, открытым текстом и о Никите, и о Лаврентии…»
Подошел второй автобус — и вовремя: повалил крупными хлопьями снег. И вскоре и сама могила, и букеты, и венки были покрыты пушистым белым ковром.
Никита приехал в Москву в декабре и сбился с ног, завершая подготовку города к семидесятилетию вождя. Еще бы, всем датам дата, можно сказать — эпохально-вселенская. А он, Хрущев, не только первый секретарь МК и МГК, он еще и секретарь ЦК. Этот грандиозный юбилей явится проверкой его зрелости. И исход этой проверки будет либо победным, либо трагическим. Третьего не дано. Столица, да еще такая, как Москва, — лицо государства, и за все, что происходит в ней, в ответе он, Хрущев. Взять хотя бы идеологию. После смерти Жданова этот скандально-хлопотный воз всего Союза тянут коренник Маленков и пристяжные Суслов и Поспелов. Однако случись какой-нибудь прокол в Москве — и тут же держи ответ Никита. Одна наглядная агитация — все эти лозунги, плакаты, портреты — может свести с ума. Их тысячи по городу, в каждом втором — дефект, шероховатость, недоработка. А репертуар кино, театров, концертов! А программы радио и развивающегося телевидения! А печать — газеты, журналы, многотиражки! А книги, альбомы, альманахи! Кремлевский юбиляр делает вид, что ему докучает, досаждает, претит вся эта верноподданническая, льстивая, угодническая шумиха. Но Никита знает, что все будет прочтено, увидено и оценено: агитпроп чуть не под лупой изучает макеты всех изданий, выискивает крамолу даже в подписях к фотографиям, репродукциям картин и рисункам. Когда редактор «Октября» Панферов подготовил к печати свою статью, которую на Старой площади зарубили, то претензии предъявили к нему, Хрущеву: «Явно упрощенчески-вульгаризаторское изображение этапов жизни Сталина чуть было не протащили на страницы ведущего столичного журнала!» А в юбилейном номере журнала «Знамя» едва не проскочило рядом с именем генералиссимуса упоминание об опальном маршале Георгии Жукове. И опять ему, Никите, звонок: «Коммунисты столичного журнала явно страдают политической близорукостью!» Намеки, претензии, замечания…
