Наступил день, назначенный для войскового круга.
Стояло ведро. В апрельском небе плавали редкие облачка. День выдался жаркий, и в толпе на площади, у войсковой избы, было душно. С десяток атаманских лазутчиков шныряло тут, подслушивая казацкие речи, чтобы передать атаману все разговоры.
Хотя из собравшихся еще никто не знал, о чем будет речь на кругу, но все разговоры все же были о разинцах и новом разинском городке.
То, что большинство круга составляли казаки из самого Черкасска, давало старшине уверенность в полной победе ее на кругу. Именно черкасские казаки больше других были обижены на кагальницких за то, что осенью перехватил Кагальник шедшие к ним купеческие караваны со свежим хлебом и лишил их зимних запасов.
Из окна войсковой избы старшина с одобрением посматривала на подъезжавших вооруженных казаков, заранее представляя себе, что прямо отсюда, с площади, тотчас же после круга двинутся станицы в поход под кагальницкие стены и нагрянут на Разина внезапной, грозной осадой…
И вдруг, только солнышко начало припекать, как стали подваливать конные и в ладьях верховые станицы, которых не ждали. Удивленные старшинские лазутчики услыхали, что Разин снимает дозоры и позволяет казакам идти на низа.
— Вчера мы, конные, шли мимо Степанова острова, — рассказывал молодой казак из верховьев. — Смотрим — сам вышел. Стоит, глядит. Крикнули здравье ему. Шапку тронул. «Куды держите путь?» — спрошает. В Черкасск, мол, на круг атаманы звали. «Круг, спрошает, к чему?» Мол, не ведаем сами, должно, про пожар во храме. Что церковь сгорела, так новую строить… И он рукой махнул: «Добрый путь!» А мы ему: что же, мол, вы не идете? Он баит: «У нас тоже круг. Недосуг в Черкасск».
Толпа казаков со вниманием и любопытством слушала рассказчика.
— А нас к себе звал! — с гордостью подхватил второй казак из толпы. — Мы на челнах мимо шли. А с острова грозно так: «Стой, казаки!» Мы и пристали. Вышел какой-то на берег — не ведаю, сам или нет. «Куды путь?» В Черкасск, мол, на круг. «А что вам, спрошает, Черкасск? Шли бы к нам, все дела без Черкасска рассудим». Мы: мол, там войсковая изба, и старшинство, и все атаманы. А он: «И у нас атаманы не хуже, а старшинство в Черкасске одни толстопузы да толстосумы. А наше старшинство такие же казаки, как и вы. Те себе норовят по корысти, а наши вершат по правде». А мы ему: ты, мол, все-таки нас отпусти, сударь, далее ехать, мол, нам поспешать в Черкасск. Он как засмеется на всю реку. «Да нешто я вам на хвосты наступил — отпустить умоляете?! Смех! Езжайте своею дорогой!..»
До начала круга вся площадь кипела говором в небольших толпишках и кучках. Держались больше станицами. Верховые с верховыми — там было достаточно и лаптей, и домашней поскони. У понизовых богаче одежда, сапоги с острогами, сабли. Верховые косились на богатеев, шел ропоток:
— На них кагальницкий-то кличет… Кармазинны кафтаны драть!
— Не на них — на дворян да бояр.
— И тут, глянь, бояре донские!
— Небось как засечну станицу[28] куда на степя выбирать — «давай верховых!». А пошто верховых? «А ваших станиц никуды не послали!» А как на станицу в Москву за суконным да соболиным жалованьем к царю, так давай понизовых. А пошто понизовых? «Куды ж вам в сермяжном к царю на Москву! Весь Дон посрамите лаптищами шлындать!» — представлял в лицах сухощавый, вертлявый рябой казак.
— А государево жалованье перво куда привозят?! Сюды, на низовье. Запрошлый год хлеба везли с верхов — добрый был хлеб, а к нам пришел горький! — жаловался старик.
— Где же он прогорк-то? — задорил кто-то в толпе.
— Знамо где, тут, в Черкасске! У атаманов сопрел в мешках. Свежий царский себе засыпали, а прелый нам, на верховье: не свиньи — сожрем!
— А не станешь жрать — сдохнешь. И то не убыток!
— Ладно — прелый! А вот никакого не шлют. Дети плачут.
— Старшинство, гляди — старшинство выходит!
— С послами!
— С красным-то носом, большущий — то дворянин из Москвы. Надысь проезжал через нашу станицу, собрал казаков, про разинских спрашивал — есть ли такие, мол, в вашей станице. Мол, есть. «Зовите ко мне для беседы». Они, мол, к тебе не пойдут. «Пошто?» С дворянского духу у них, мол, свербит!.. Как разгавкался — спасу нет!..
— Тише. Гляди, гляди!
Из войсковой избы вышла нарядно одетая толпа есаулов и среди них — Корнила с московским посланцем. И вот, нарушая всегдашний донской порядок и чин, наперед всего шествия вышли не есаулы с брусем и бунчуком, а на бархатной алой подушке несли свиток с печатями и кистями. Дальше шел дворянин, а затем уже шествие продолжалось обычным донским чередом: войсковой бунчук, атаман Корнила, брусь на подушке и толпа есаулов, которые в этот раз были смешаны с московскими приказными, сопровождавшими дворянина…
Все шествие направлялось к помосту через тысячную толпу, и вся толпа казаков, раздаваясь на пути дворянина, отмечала, что дворянин занял в шествии не свое место.
— Залез «буки» наперед «аза»!
— Дурака за стол, он и ноги на стол! — негромко, но занозисто поговаривали в толпе.
Этот необычный порядок шествия был завоеван Евдокимовым в жарком споре с донскою старшиной. Он потребовал, чтобы царская грамота и он, царский гонец, шли первыми на помост.
Будущий воевода казацкого Дона слышал все эти выкрики, но они его мало тревожили. И на Москве бывают в толпе крикуны. Не беда. Главно — все вершится пока так, как он указал Корниле. Стар стал атаман. Мог напутать, засамодурить и попросту устрашиться Стеньки. Потому Евдокимов успел перекинуться словом с Самарениным, указал за Корнилой присматривать. Михайла Самаренин сказал, что у него давно уже приставлен к Корниле свой человек: Петруха, Корнилин пасынок.
— Почем же ты ведаешь, что тебе он от сердца прилежен? — спросил дворянин.
— Да, сударь, он кого хочешь продаст. Что я пишу на Москву к Афанасью Лаврентьичу — все от Петрухи знаю. Корней от меня уж давно таится, — сказал Самаренин. — Ты Петруху-то подари.
Думный дворянин теперь видел Петруху невдалеке от помоста в толпе, видел, как тот развязно толкует с толпой молодежи, поглядывая на помост, и был уверен, что старшинская молодежь, которая вот уже три дня пила в кабаке за московские деньги, станет кричать на кругу то, что надо…
На помост с казацкой старшиной поднялась, против обычая, обильная свита будущего воеводы: дьяк да пятеро подьячих и два молодых дворянина из приказа Посольских дел.
Евдокимов, довольный, осмотрел с помоста полную казаками площадь. Вот и настал решительный час, когда Дон распростится с древней казацкой волей…
У самого помоста стояли стеной домовитые, «значные» казаки целыми семьями — отцы с сыновьями, дядья с племянниками, деды со внуками — Ведерниковы, Самаренины, Корнилины, Семеновы… Проходя через их толпу, атаманы и есаулы кланялись им и витались за руку. Шелк, бархат, парча, нарядные сукна, сабли чеканены серебром, галуны на шапках. Московский дворянин, в вишневом кафтане, с золотным козырем, в жемчугах, не выглядел среди них богаче.
Атаманы скинули шапки, и вся толпа, по обычаю, обнажила головы для молитвы. Торопливо через толпу протискался поп, поспешая на помост, к атаманству.
— Припоздал, поп! Пошибче скачи! — крикнул кто-то.
После молитвы Корнила шагнул вперед из толпы старшинства. Среди казаков прошел шепот.
— Здоровы, браты атаманы и все Войско Донское! Быть кругу открыту! — возгласил Корнила. Он принял с подушки поднесенный Самарениным серебряный брусь и ударил им о перильца помоста.
— Перво скажу, молодцы атаманы, прибыл к нам от его величества государя Алексея Михайловича, буди он здрав, из Москвы посол, государев думный дворянин Иван Петров Евдокимов. И привез он к вам его величества государя и великого князя всея Руси Алексея Михайловича милостивую похвалительную грамоту. И сию грамоту, атаманы, к вам ныне станем честь…
Корнила поднял над головою свиток с большой печатью, и вдруг рука его сама опустилась, будто без сил…
Он глядел через головы казаков в каком-то оцепенении, словно внезапно увидел за их спинами огненный дождь. Лицо и тучная шея его налились кровью, и вся старшина, бывшая на помосте, шарахнулась в кучу и зашепталась…
Из черкасских улиц с трех разных сторон вливалась на площадь толпа со знаменами, бунчуками, пиками, бердышами, мушкетами и пищалями в пестрых персидских халатах, в ярких шароварах, в латах, кольчугах, в сермяжных зипунах, в поярковых мужицких и в красных запорожских шапках. Одну толпу вел красавец Митяй Еремеев, другую — бывший персидский невольник Федька Каторжный, впереди третьей, самой большой и грозной, в красной запорожской шапке, сдвинутой набок на высоко поднятой голове, широким и смелым шагом шел Степан Тимофеевич, с насмешкой глядя вперед на помост, где смятенно скучилось донское старшинство.
Евдокимов взглянул на донскую старшину, на атамана Корнилу, на Самаренина, Семенова, на толпу богатеев, стоявших возле помоста, и в тот же миг по их растерянным лицам, по смятению и страху, отразившемуся в глазах у своих союзников, понял, что просчитался… Они уже сами не были атаманами казачества, главою и вожаками казацкого Дона…
