— Ну, говори, молодец, а мы с сотником послушаем. Как на исповеди говори. Самое время тебе исповедоваться. Может, и отпустим грехи твои.
И Якушка начал:
— Что с заставы бежал — верно, и что серебро с собой унес — тоже верно.
— Ишь смелый какой! — повернулся наместник к молчаливому сотнику. — Сразу повинился! И то верно, и другое — верно. А неверное что есть?
— Неверно, что тать я…
— Серебро своровал, а не тать? — насмешливо прищурился наместник. Сотник зло рассмеялся, ударил ножнами меча об пол.
— Тать чужое серебро ворует… — начал Якушка.
— А ты свое, что ли, взял?
— Не свое, но и не чужое…
— Ну-ка, ну-ка, объясни! — совсем развеселился наместник. Разговор, как видно, начинал ему нравиться, и Якушка, почувствовав это, заметно приободрился.
— С кого московский мытник то серебро насобирал? С купцов рязанских. А если я, рязанец родом, то серебро к рукам прибрал да в рязанский город привез, разве это воровство?
— Ловок! Ловок! — смеялся наместник. — А ты не врешь, что рязанец?
— Вот те крест, не вру! Хоть и долгонько я в залесской земле пребывал, но думаю, и поныне в сельце Городне, что возле Осетра-реки, сродственники мои остались…
— А может, подосланный он? — пробасил из своего угла сотник. Под черными, закрученными вверх усами сотника хищно блеснули крупные зубы. — В пытошную подклеть его, по-иному заговорит!
Якушка протестующе вытянул руки, но наместник успокоил:
— Это сотник так, для примера предположил. А я, может, тебе поверю. Садись к столу, поговорим.
Бесконечным и мучительно тяжелым показался Якушке этот разговор. Наместник Федор Безум и хищнозубый сотник, имени которого Якушка так и не узнал, засыпали его неожиданными вопросами, отвечать на которые приходилось тотчас, не задумываясь, чтобы не посеять подозрений у коломенцев.
«Кто нынче в больших воеводах у князя Даниила?»
«По каким градам стоит московское войско?»
«Сколько конных и сколько пешцев собирается на войну?»
«Воевода Илья Кловыня в чести ли? Кого еще из московских воевод князь Даниил жалует?»
«С кем из князей Москва ссылается, гонцов шлет?»
Допрашивали наместник и сотник умело, напористо, и Якушке немалого труда стоило не оступиться, не сказать явной неправды и, одновременно, утаить то, что, по его разумению, чужим знать никак не следовало.
Будто по тонкому льду ступал Якушка, рискуя ежесекундно провалиться в черную зловещую воду. Оказалось, что вести разговор иногда потруднее, чем корчевать вековые пни на лесной росчисти…
Особенно интересовался наместник Безум, почему вдруг прибавились ратники на Гжельской заставе (оказывается, знали об этом в Коломне!). Якушка ответил, пожимая плечами, будто недоумевая, почему наместник сам не догадался о таком простом деле:
— Потому на Гжели ратников прибавили, что боится князь Даниил Александрович за свой рубеж.
— Почему боится? — быстро переспросил наместник.
— Ордынское войско на бронницких лугах встало… Слухи пошли, что рязанцы с ордынцами собрались воевать московские волости…
— Так, так… — задумчиво произнес наместник, переглянувшись с сотником многозначительно. — Значит, Даниил рати ждет?
— Истинно так, боярин!
— А почему мало ратников на Гжель прибавили, если рати ждут? — вмешался сотник. — От рати заставу тысячами, а не десятками подкреплять надобно!
Якушка побледнел. Он понял, что если не найдет убедительного объяснения, то весь прошлый разговор пропадет даром. Ведь верно заметил проклятый сотник: пятью десятками подмоги большую рать не встречают! Вот и наместник уже смотрит без доброжелательства, подозрительно…
— То мне доподлинно неведомо, — нерешительно начал Якушка. — Но от себя мыслю — некого больше князю Даниилу на заставу посылать, к другим рубежам ушло московское войско. От Владимира князь Даниил бережется, от Смоленска, от Твери…
— Откуда знаешь? — снова вмешался сотник.
— Гонцы говорили, что на заставу с вестями прибегали. Старший ведь я был, мне все говорят…
Наместник удовлетворенно откинулся в кресле, спокойно сложил руки на животе. Видимо, Якушкины рассуждения сходились с его собственными мыслями о слабости Москвы на рязанском рубеже, и наместник, не удержавшись, укорил недоверчивого сотника:
— Говорено же и раньше тебе было, а ты сомневался!
— И теперь сомневаюсь, — упрямо возразил сотник.
— Ну и сомневайся себе на здоровье! — уже раздраженно крикнул Федор Безум. — А я сему человеку верю. И все сказанное им до князя Константина Романовича доведу.
— Повременить бы, Федор Семенович, — снова начал сотник, но наместник уже не слушал его. Ласково, прямо по-отечески, он обратился к Якушке:
— Как с тобой-то быть? Ладно, отпущу тебя с миром. И верно, что серебро не московское, а наше, рязанское. Верно я говорю? — (Якушка закивал головой, соглашаясь). — И не твое ведь серебро, верно? — (Якушка снова кивнул, но уже с сомнением: куда ведет наместник?) — А раз не твое серебро, мне отдашь! Тиуна с тобой пошлю за серебром.
— Боярин! — умоляюще начал Якушка.
— Ништо! Ништо! Товар у тебя есть, еще серебра наживешь. А я велю, чтоб торговать тебе вольно, без утеснений. Благодари за милость да ступай по-добру!
И расхохотался, довольный собой.
Милава, напуганная внезапным приходом тиуна и холопов с секирами, прижалась к стене за печкой. Якушка присел к столу, уткнулся лбом в сомкнутые кулаки. Тиун откинул крышку Милавиного сундука, где сохранялась злополучная калита с серебром, встряхнул ее рукой.
— Все серебро тут, иль еще где спрятал?
Якушка, не поднимая головы, буркнул:
— Все!
Когда тиун и холопы ушли, громко хлопнув дверью, Якушка сразу засобирался. Достал из короба и заткнул за пояс нож, накинул кафтан поплоше, самый будничный. Поклонился Милаве на прощание:
— Не поминай лихом, хозяйка! Не так мыслилось мне расставание, но, видно, не судьба! Ты верь мне, Милава, верь! Вернусь! Любы вы мне, ты и маленький Ванюшка…
Уже от порога, спохватившись, добавил:
— Короб с товаром оставляю. Много больше там, чем Ивану за постой причитается. Доволен он будет, брат-то твой…
Переулками, задами Якушка пробрался к воротной башне. Караульный ратник равнодушно проводил его глазами. Так, с пустыми руками, города не покидают. Видно, торговый человек о своей ладье беспокоится, пошел проведать.
Якушка спустился к пристани, загремел цепью, отмыкая замок. Подбежал сторож Иван, поинтересовался:
— Далеко ли путь держишь?
— На Северку-реку, к рыбным ловцам. Расспросить хочу, почем рыба… Да ты не тревожься, что сбегу, — товар-то мой в избе остался!
Сторож засмущался, сдернул шапчонку, пожелал купцу доброго пути, а в торговле — прибыли. Куда как вежлив стал сторож Иван, узрев у Якушки серебро…
Прощай, Коломна-город!
Обратный путь показался Якушке Балагуру одновременно и тяжелее, и легче прошлого. Тяжелее потому, что пришлось выгребать против течения Москвы-реки, а легче — оттого, что впереди был конец всей дороги, ведь Якушка плыл не в тревожную неизвестность, а к своим…
У Софьинского починка его ждали дружинники, оставленные сотником Шемякой Горюном. Якушка перешел в большую воинскую ладью, улегся на корме под овчиной и забылся тяжелым сном.
Московские дружинники, исполняя строгий наказ Шемяки Горюна, гребли беспрерывно, сменяясь у весел. Никто не любопытствовал, не расспрашивал Якушку, откуда он приехал ночью и почему самая быстрая воинская ладья ожидала только его целую неделю. Если так приказано сотником Шемякой, значит, так и надобно. В Москве разберутся…
Много времени спустя Якушка Балагур узнал, что его спасла только собственная осмотрительность. Наместник Федор Безум послушался-таки своего сотника, послал ратников за Якушкой, чтобы учинить ему допрос с пристрастием.
Но ратники наместника опоздали…
Глава 8 Кому стоять на Оке-реке?
1
В год от сотворения мира шесть тысяч восемьсот девятый,[123] на воздвижение, в канун первых зазимок, когда птицы в отлет трогаются, — московское войско выступило в поход.
На сотнях больших ладей поплыла вниз по Москве-реке пешая судовая рать.
По разным дорогам, сквозь леса, выбрасывая далеко вперед чуткие щупальца сторожевых разъездов, пошли к рязанскому рубежу конные дружины.
Князь Даниил Александрович Московский сам возглавил войско.
Поход на Оку-реку не начинал, а завершал рязанские заботы князя Даниила. В Москве к рязанским делам присматривались давно. Для Даниила Александровича не было тайной, что обширное и многолюдное Рязанское княжество изнутри непрочно. Не было в нем главного — единения. От Рязани давно уже отпали сильные старые города Муром и Пронск, в которых закрепились свои княжеские династии. Да и в самих рязанских волостях бояре косо поглядывали на князя Константина Романовича, ворчали на его властолюбие. Скрытое недовольство обратилось в явную вражду, когда рязанский князь с честью принял беглых мурз из бывшего Ногаева улуса. «На кого променял князь Константин славных мужей, соль и гордость земли? — возмущались бояре. — На ордынцев безбожных, неумытых!»
