А теперь приговор суда: вы будете доставлены отсюда в тюрьму, откуда вы явились, а затем к месту, где приговор будет приведен в исполнение, и там вы будете повешены за шею и будете висеть, покуда не умрете, и пусть Господь смилостивится над вашей душой.
Джордж Вуд взял преподобного Николсона с собой в Кесвик. Вуд первым доставил в город новость. Он даже одолжил преподобному лошадь. Таким образом, священник немедленно привез новость в Баттермир, где провел несколько часов, гуляя с Мэри по берегу озера.
Спустя несколько часов после того, как Хэтфилду объявили приговор, в карлайлскую тюрьму к нему явился сам Сэмюэл Тейлор Колридж. Таковая запись осталась в дневнике Доротеи Вордсворт. Доротея, ее брат Уильям — чья жена, Мэри, благополучно разрешилась от бремени в июне, произведя на свет их первенца Джона — и Колридж отправились путешествовать по Шотландии в весьма неудобном ирландском кабриолете. Колридж оставил дома троих детей. Это последнее бегство от семьи — впрочем, как и многие прежние, связанные с его пагубными пристрастиями, которые все усиливались год от года, — стало предвестником его окончательного разрыва с женой. Вордсворт, которому Колридж завидовал самой черной завистью, словно бы в противоположность другу, казалось, наслаждался настоящей семейной идиллией. Обожаемый собственной женой, сестрой и еще несколькими другими женщинами, которые сошлись с ним накоротке, Вордсворт был верным мужем, в отличие от Колриджа, чьи жестокие ссоры с собственной женой и готовность волочиться за любой девушкой со смазливым личиком навсегда лишили его возможности установить мир и покой в семье.
Они отправились из Кесвика пятнадцатого числа, провели ночь в гостинице и прибыли в Карлайл на следующий день. «В этот же день Хэтфилду зачитали приговор суда, — записала Доротея, — я стояла в дверях тюрьмы, где его содержали; Уильям вошел в тюрьму, а Колридж посетил заключенного». По всей вероятности, Вордсворт не пошел. Более всего его интересовала личность Мэри.
Не возникает ни малейшего сомнения, какого мнения придерживалась чета Вордсвортов об этом скандальном деле, впрочем, как и Колридж. Она совершенно согласовалась с мнением сэра Александра Томсона. В своей «Прелюдии» Вордсворт таким образом написал о Хэтфилде:
Неверный добродетельной жене,
Пришел коварный, дерзкий обольститель,
И сердце девичье похитил сей грабитель,
Насмешку совершив в угоду сатане.
Дороти совершенно поддерживала такую точку зрения. Та же самая запись в дневнике, что упоминает об их приезде в Карлайл, повествует и о том, как они затем отправились в Лонгтаун, остановившись в гостинице «Оружие Грэхемов». Она написала: «Здесь, как и повсюду в других местах, люди, кажется, до чрезвычайности равнодушны к тем чудовищным преступлениям, которые совершил Хэтфилд. Конюх на постоялом дворе сказал Уильяму, что был он джентльменом, каких свет не видывал, и одаривал всех с чрезвычайным благородством и так далее, и так далее».
Но если что и было во всем этом таинственного, так это встреча Хэтфилда и Колриджа, но не последнюю роль сыграла и притягательность самого факта, что заключенный с готовностью принял незваного гостя буквально спустя несколько часов после того, как ему объявили о смертном приговоре. Третье сентября уже было назначено днем казни, тем самым стало невозможным получить помилование.
Совершенно не представлялось возможным выяснить, знал ли Хэтфилд, что именно перу Колриджа принадлежат первые заметки в «Морнинг пост», которые столь действенно (и быстро) способствовали охоте на него. Еще будучи в Кесвике, да и будучи человеком образованным, он немало был наслышан о том, что Колридж — поэт, хотя маловероятно, чтобы ему когда-либо доводилось читать «Поэму о старом мореходе». Представляется не таким уж абсурдным предположение, что незаурядный и всеобъемлющий ум Колриджа и его преданность — в тот период проявившаяся с наибольшей силой — христианской религии могла восхитить Хэтфилда. Также можно предположить, в качестве параллельной версии, что многочисленные и разнообразные эссе, касающиеся достижения чувственных наслаждений и вобравшие в себя самый разнообразный жизненный опыт, почерпнутый в результате множества приключений, вполне могли вызвать соответствующий интерес и даже некоторую зависть со стороны Колриджа, который всю свою жизнь жаждал таких наслаждений. Возможно, Хэтфилд стал олицетворением темной стороны самого Колриджа, он был человеком, который осуществил все то, о чем сам поэт мечтал — по крайней мере в худшие моменты своей жизни: долгая ненависть к жизни в целом могла лишь обогатиться уничтожающей ненавистью к самому себе. Хэтфилд продолжал делать свои записи, как утверждают многие очевидцы, посетившие заключенного в то время, с той лишь целью, что когда-нибудь его жизненная история будет понята; но эти записи оказались потеряны. Колридж уже был автором работ, которые имели известную популярность среди читателей, и каждой клочок бумаги, на котором он изволил начертать пару строк, сохранялся и берегся с особым тщанием. Один человек любим «людьми», в то время как другой хоть и любит этих самых «людей», да только в абстрактном понимании этого слова. Один — сочинитель историй, а другой сам нашел свое место в истории. Книги и манеры общения обоих весьма впечатлили современников. Но Колридж в те времена, судя по описаниям очевидцев, был болезненного вида молодым человеком, а Хэтфилд, войдя в возраст расцвета, уже прожил большую часть жизни. Один всеми силами цеплялся за великую и долгую известность, второй — за мимолетную скандальную дурную славу.
У нас нет ни единой записи о том, чем закончилась их встреча.
— Тщеславный лицемер, — таков был вердикт Колриджа после его встречи с Хэтфилдом в тюрьме, а затем он добавил самое таинственное и запоминающееся замечание, которое когда-либо писали о Хэтфилде: — Моя неприхотливая мысль не в силах постичь такого человека.
Интересно, какую такую тайну и глубину прозревал он здесь.
Такой нелицеприятный приговор Колриджа лишь подтвердил силу Хэтфилда как личности. И не только потому, что сам Колридж представлял собой весьма выдающуюся фигуру той эпохи, наделенного немалой властью поэта, который, точно великий полководец, заново перекраивал карту европейского романтизма. Но в то же время автор статей представлял собой еще и весьма противоречивую личность, в которой светлые стороны перемежались с самыми темными и мрачными гранями человеческой психики, кои, дай им волю, могли бы погубить его навсегда.
И все же совершенно неудивительно, что спустя несколько лет после этого события Колридж пишет о Хэтфилде, когда размышляет о характере Яго. Таким же образом он мог бы в своих рассуждениях ассоциировать личность Хэтфилда с Ричардом III. А затем в своем обвинении университетов того времени он связывает Хэтфилда с Уильямом Питтом и Наполеоном — с двумя самыми ненавистными поэту политическими фигурами. В 1810 году фамилия Хэтфилда вновь всплыла: «Превосходное замечание, что дьявол может обернуть себе во благо даже те достоинства, которыми мы обладаем, — по крайней мере, те привлекательные и полезные качества, которые имеют естественную тенденцию воплощаться в добродетели и являются их неотъемлемыми спутниками, — Хэтфилд тому пример». И конечно же сохранились воспоминания Де Куинси о навязчивой идее Колриджа: «Необузданные эмоции всякий раз захлестывали Колриджа, стоило ему лишь предаться воспоминаниям о тех письмах, и горьким — почти мстительным — было его негодование, с каким он говорил о Хэтфилде…»
И все же в тот день в Карлайле, как и в Кесвике, впрочем, то же самое было и в Лонгтауне, Доротея писала в своем дневнике: «Здесь, как и повсюду в других местах, люди, кажется, до чрезвычайности равнодушны к тем чудовищным преступлениям, которые совершил Хэтфилд».
Вплоть до самого дня, на который была назначена казнь, Хэтфилд был с утра до вечера занят тремя вещами: он помогал своим товарищам по тюремному заключению — уж слишком много было разных писем и обращений, которые он составлял от их лица, с завидным мастерством сочиняя многочисленные и веские аргументы; занимался собственными записями, на которые он возлагал большие надежды; собрав всю свою веру, он готовился к скорой смерти.
Все это он проделывал с особым тщанием, к тому же ему пришлось вести важную переписку с несколькими священнослужителями, а заодно и с преподобными Марком и Паттер-соном, что отнимало немало энергии и сил. Он желал, чтобы его похоронили на кладбище Бурга-на-Песках, где обрел свое последнее пристанище король Эдуард по прозвищу Молот шотландцев, и преподобный Марк согласился начать переговоры, хотя заранее полагал, что это станет самой необычной уступкой обреченному на казнь. Хэтфилд также желал, чтобы его похоронили в самом простом дубовом гробу и непременно послали за мистером Джозефом Бушби, дабы он все уладил, как требуется; мистер Бушби был возбужден куда больше самого Хэтфилда, который непринужденно болтал с гробовщиком и его помощником — совсем еще юным учеником, по имени Айк Уикинсон, который отчаянно старался запомнить все нюансы этого визита, чтобы затем, поехав к родителям домой в Айреби, сумел во всех подробностях рассказать им об этом событии. Да и сам мистер Кемпбелл вел себя так, словно всю свою жизнь был доверенным лицом Хэтфилда.
