Подходила ли я для того, чтобы занять место тети Софи? Да и хотела ли я этого когда-нибудь? Я сидела, молча глядя на огонь, и в этот момент мне вспомнились слова, перед смертью сказанные бабушкой: «Быть княжной теперь будет ни к чему. А вот быть врачом будет просто замечательно».
— Я был не прав, Таня? — повторил Стефан, поворачивая к себе мою голову.
Я снова безвольно обмякла. Однако, прежде чем еще один поцелуй успел лишить меня остатков благоразумия и сопротивления, распахнулась дверь из прихожей и в библиотеку вошла няня, а из детской донесся гневный крик моего сына.
— Голубушка княжна, хорошенькое дело! — принялась браниться няня. — Твой сын там вовсю заходится от плача, так он проголодался, а ты, позволь тебя спросить, чем тут занимаешься?
Как только я услышала крик своего ребенка, моя рука непроизвольно метнулась к груди, и я почувствовала, что грудь у меня набухла от боли. Запинаясь, я сказала:
— Стиви, я должна пойти покормить Петю. Я еще подумаю и дам тебе ответ немного погодя, если ты можешь подождать. Няня, поговори с князем Стефаном. Расскажи ему все.
Скажи ему все, что я не могу сказать в свою защиту, мысленно попросила я ее и бросилась прочь из комнаты.
После того, как я прилегла и няня-швейцарка поднесла ребенка к моей груди, я стала раздумывать над стоявшей передо мной дилеммой.
Что было последнее, о чем я подумала перед тем, как няня влетела в библиотеку? Ах да, я подумала, подхожу ли я для того, чтобы занять место тети Софи. Княгиня Веславская должна научиться любезно уступать мужу, править им незаметно, всегда выдвигая на первый план своего супруга и повелителя, а самой держась в тени. Жизнь княгини Веславской полна всяческих ограничений и расписана до мелочей. Она может чувствовать себя свободной с мужем только… в постели. А так ли уж я хотела бы ради этой свободы распрощаться со всем остальным?
Хотела бы, Таня, ты же знаешь, что хотела бы. И все же, разве это не означало бы рабство, а не свободу — рабство для «цыганки» Тани, которую я все эти годы в себе подавляла? Ведь стоило бы ей пробудиться к жизни, как Стиви обнаружил бы, что женился не на копии своей матери, а на ревнивой и деспотичной гарпии?
Ну же, Таня, не преувеличивай! Ты вполне можешь справиться с собой и до сих пор всегда держала себя в руках. Да, но ведь со Стиви я перестаю быть собой. С ним моя воля, мой разум, моя душа куда-то исчезают. И не его в том вина. Он меньше всего желал бы этого. Но он с этим ничего не может поделать. Тогда как Алексей подает мне пример сильной, знающей, независимой, свободной личности, какой и я сама хочу быть.
А что хорошего в том, чтобы быть холодной, бесчувственной гордячкой? Разве это не будет притворством? По крайней мере, «цыганке» Тане не откажешь в честности. Ей безразлично, что о ней станут думать. Так не лучше ли выбрать искренний грех, чем притворную добродетель? Разве я всегда не презирала подчиненную условностям мораль? Разве я не знаю уже давно, что она лишь прикрывает собой ту клоаку, какой в сущности является благовоспитанное общество? А раз так, то не лучше ли мне последовать зову сердца и уехать со Стиви?
Я ощутила прилив радости и уже готова была подняться и пойти сказать Стиви о своем решении. Но Питер жадно сосал молоко, не желая отрываться от моей груди. Я взглянула на свои часы. Это были швейцарские платиновые часы, которые мне подарил Алексей в день, когда мне исполнилось двадцать три года. Он заказал на них надпись по-французски: «Моей горячо любимой жене».
Чтобы расплатиться за них, он играл на скрипке в русском ресторане, подумала я. Весь этот год он работал не покладая рук, чтобы обеспечить мне достойное существование. Все, чего он достиг: его знания и положение, уважение и любовь студентов, признание коллег, вхождение в высшее общество — все это требовало от него мужества и огромных усилий с самого детства. Ничто не досталось ему без труда, просто по праву рождения. И, тем не менее, в образовании и воспитании он не уступал многим аристократам, а кое-кого и превосходил. Я и Питер Алексей были для него наградой и предметом высшей гордости. Как же я могу просто так лишить его этого, только чтобы потешить свою страсть? Какое право я имею отнимать Питера у его собственного отца? И не упрекнет ли меня потом мой сын, если я это сделаю?
Да, но как же я смогу целовать Алексея после того, как целовала Стефана? Как смогу я лежать в его слабых объятиях после того, как ощутила на себе сильные руки Стиви? И то, и другое для меня теперь невозможно!
В этот момент Питер начал корчиться и приготовился зареветь.
У него же из-за меня начнутся колики, если я не умерю свой пыл, подумала я и сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Мне удалось отвлечься от мыслей о Стефане и Алексее на достаточно долгое время, чтобы ребенок мог вволю насытиться. Затем, почувствовав вдруг страшную усталость, я задремала.
— Ангелочек мой, ты хорошо поел? Как ты покормила его, голубка моя? — спросила няня, придя из библиотеки час спустя и беря Питера на руки.
— Он так яростно накинулся на меня, что я чуть не вскрикнула, когда он взял грудь. А немного погодя мы оба успокоились. Ты долго говорила с князем Стефаном? — спросила я, поднимаясь, чтобы одеться.
— Говорила-то все я, а он помалкивал да слушал. Когда я рассказала ему про твою рану и про то, как ты все забыла, когда мы прятались в подвале, он все качал головой да повторял: «Бедная Таня, бедная Таня, бедная Таня». Он больше не будет на тебя сердиться. И он просит показать ему Петю.
— Я приму его.
Я причесалась и припудрила нос. Затем, в то время как няня меняла малышу пеленку, я спросила ее:
— Няня, что же мне делать?
— Сама знаешь, голубушка княжна, — ответила она, не взглянув на меня.
— Нет, ты так легко не отделаешься. — Я отошла от туалетного столика и остановилась рядом с ней у кровати. — Это — ужасно сложный вопрос. Посоветуй, как мне быть.
— А что тут сложного? — Няня вытащила изо рта английскую булавку и плотно зашпилила пеленку. — Если ты уйдешь от мужа, тебя совесть замучит. А если останешься, тебя станет изводить запретная страсть. Выбирай сама.
Со страстью мне было справиться легче, чем с совестью. Справляться со страстью я уже давно научилась. А если я не могу доверять своим чувствам, если мое отношение к одному и тому же человеку может колебаться от обожания до бунта, если мои мысли может заполнять то один, то другой, не лучше ли послушаться Божьих заповедей?
— Мне ужасно жалко Стефана, няня, — попыталась я еще раз оправдать выбор, диктуемый желанием.
— Да уж, он из-за тебя настрадался. — Няня говорила со мной без всякой жалости. — Но он молодой и красивый. Он найдет себе красавицу княжну, да еще, как положено, с хорошим приданым. Он забудет все эти страсти-печали и снова станет любить тебя по-братски, как когда-то в детстве. А что касается тебя, тебе придется привыкнуть управляться со своими страстями.
Каждое нянино слово было как удар. Я желала Стиви счастья, но мысль об этом была для меня невыносима. Я хотела, чтобы он любил меня по-братски, хотя знала, что для меня это будет пыткой.
Я взяла малыша у няни и собиралась было снова пойти в библиотеку, когда Вера Кирилловна, не в силах больше сдерживать любопытство, пришла сообщить, что через сорок пять минут будет подан обед и она надеется, что князь Стефан задержится, чтобы отобедать с нами.
Я никак на это не ответила.
— Вы знаете, я все это время внимательно следила за состоянием дел в Польше, — беззаботным тоном прощебетала она. — Поляки опять грызутся друг с другом, и ходят слухи, что ради единства нации будет восстановлена монархия с маршалом Пилсудским в качестве премьера.
— Правда? — сказала я.
— Князь Стефан пользуется огромной популярностью как герой польско-советской войны, — продолжала она, — и, кроме того, он — прямой потомок династии Пястов.
Я поняла, что Вера Кирилловна хотела бы провести остаток своих дней в роли фрейлины польской королевы в лице моей скромной персоны.
Следует отдать должное моей родственнице: я уверена, что она искренне желала мне счастья подобно тому, как лучшая из матерей желает своей дочери блестящего замужества. И теперь, относя сына в библиотеку, я представила себе, как она пытается определить, следует ли это расценивать как хороший признак или как плохой. Возможно ли, что я откажу князю, несмотря на его положение, состояние, молодость и привлекательность? Нет, этого не может быть… Или все-таки может?
Когда я вошла в библиотеку, Стефан посмотрел на меня с грустью, но уже без всякого гнева. Я поняла, что он готов, если надо, отказаться от меня. Однако в тот момент, когда я приготовилась сообщить ему, что сама от него отказываюсь, я словно онемела.
Я не могу, не могу снова потерять его, подумала я и посмотрела на него, не в силах вымолвить ни слова и чувствуя, что вот-вот заплачу.
