Обещания своего Александр так никогда и не исполнил, а граф никогда не напоминал ему об этом.
28-го ноября 1798-го года Ланжерон был произведен в генерал-лейтенанты, а в 1799-м году был назначен обер-квартирмейстером особого 25-тысячного корпуса, собранного в Курляндии под началом графа А.Х.Бенкендорфа. Вскоре на Ланжерона было возложено командование этим корпусом.
12-го августа 1800-го года Ланжерон был назначен инспектором инфантерии Брестской инспекции. Эту обязанность он отправлял до 1806-го года.
В царствование императора Павла Ланжерон вступил в русское подданство, получил крест св. Иоанна Иерусалимского и был возведен в графское достоинство Российской империи.
Картинка. ЗЛОВЕЩАЯ ТЕНЬ ИМПЕРАТОРА
Граф Ланжерон возвращался с Пушкиным из Итальянской оперы. Графиня отказалась идти, заявив вдруг в конце ужина, что ей надоела опера. Граф мягко улыбнулся, ничего не ответил, но предложил, чтобы Пушкин составил ему компанию. Тот тут же согласился: он подпрыгнул и радостно забил в ладоши. Пушкину нравилась опера, и он обожал стремительного, искристого Россини. Сегодня давали «Семирамиду», а завтра обещали «Итальянку в Алжире». Пизанский антрепренер Буанаволио, гастролировавший со своей труппой в Одессе, предпочитал давать Россини. Граф совершенно одобрял этот выбор, но он еще выделял постановку «Тайного брака» Чимарозы. Пушкин же полный приоритет отдавал Россини.
Выйдя из зала в фойе, они раздумчиво прошли под колоннадой, вдыхая пьянящие ароматы майской одесской ночи.
Главный фасад здания с классическим портиком, увенчанный фронтоном, был обращен к морю.
Граф рассказал Пушкину, что здание театра было выстроено еще при герцоге Ришелье по планам Тома де Томона.
Стали прогуливаться по набережной. Пушкин накидал в свой картуз целую горсть каштанов, а потом, когда он и граф подошли к берегу, то он несколько раз подбегал к воде и с размаху бросал каштаны в подбегавшие волны, похохатывая при этом и даже визжа.
Но вдруг Пушкин неожиданно остановился, вплотную подошел к Ланжерону и тихо стал расспрашивать его об антипавловском заговоре, о котором граф, кажется, знал все.
— Молодой человек! Вас и в самом деле интересует личность императора Павла и обстоятельства его короткого, но весьма бурного правления?
Пушкин, скорчив радостную гримаску, часто закивал головой и мелкие, но чрезвычайно густые кудри его стали весело подпрыгивать.
Граф Ланжерон внимательно оглядел своего собеседника, не спеша закурил сигару, задумчиво выпустил несколько колец дыма, затем сердито пыхнул сигарой, быстро выплюнул ее. и начал свой рассказ:
— Павла Петровича еще со времен царствования Екатерины II втихомолку, но устойчиво называли при дворе «лысой обезьяной». В самом деле, был он смолоду лыс, необыкновенно порывист, имел весьма странные ужимки и был до полнейшего безобразия курнос. Павел Петрович был добр, щедр, благороден, но все эти чудесные качества выражались у него в такой странной форме, соединялись с таким обилием придури, что он делался решительно невыносим. От доброты его и благородства все страдали, и в общем-то они всегда оборачивались злом. Он был несчастлив и приносил несчастье всем кого любил и ненавидел. И чем дальше, тем больше. Вообще этот отзывчивый, рыцарски настроенный человек вселял в окружающих ужас. Поверите ли Александр Сергеевич, самое появление Павла на улицах столицы было сигналом ко всеобщему бегству. Тогда жили с таким чувством, как впоследствии во время холеры: прожили день — и слава богу. Истерики царского гнева взметывались, как смерч, загорались как зарницы, грохотали как гром, — никто не мог предугадать, за что государь сегодня помилует, за что казнит. От царского насилия не был защищен никто.
— Граф, — решился прервать Пушкин тираду, произносившуюся Ланжероном, — а не поведаете ли вы о каком-нибудь достопамятном событии из царствования императора Павла?
— С удовольствием, милостивый государь, с удовольствием. Вы не можете даже вообразить, сколь сумасбродно Павел воевал внутри России. Были случаи поистине поразительные. Вдруг набалует тьму народа полковниками, генералами всех сортов, а через полгода всех уволит в отставку. Видя, что число отставных в Петербурге усиливается, император вдруг велел выслать всех их из города, если они не имели недвижимости, процесса и т. д. Однажды еду я ночью из гостей, дорогою встречаются обозы с извозчиками. Вот в чем было дело. Один извозчик нечаянно задавил кого-то. По донесении о том государю последовал приказ: выслать из города всех извозчиков. Потом их воротили, — как жить-то без извозчиков. Или еще был случай. Однажды после обеда, бывшего обыкновенно в час император гулял по Эрмитажу и остановился на одном из балконов, выходивших на набережную. Он услыхал звук колокола и, справившись, узнал, что это был колокол графини Строгановой, созывавшей к обеду. Павел страшно разгневался, что графиня обедает так поздно, в три часа и сейчас же послал к ней полицейского офицера с приказанием впредь обедать в час.
При этих словах одесская набережная огласилась резким, заливистым, неудержимым смехом Пушкина.
Отсмеявшись, он сказал:
— Граф, все это неприятно, конечно, но скорее забавно, чем страшно. Пощекотите мне нервишки — поведайте страшненькое. И вообще хочется знать тайные, закулисные стороны Павловского царствования, которые столь хорошо известны вам.
Ланжерон сердито пыхнул сигарой и довольно резко сказал:
— Любезный друг мой, всякий произвол власти страшен. Император посылает полицейского к своей подданной, титулованной особе, с запрещением обедать в три часа, — вы полагаете, что это вмешательство так уж невинно? Или вот еще случай, совершенно достоверный. Кажется, в 1800-м году Павел издал указ: дать тысячу палочных ударов штабс-капитану Кирпичникову за словесное оскорбление государственной награды — ордена Святой Анны. Я не могу и теперь, по прошествии стольких лет, вспомнить без страха и злобы о тогдашнем времени, когда самый честный и благородный человек подвергался ежедневно без всякой вины лишению чести, жизни, телесному наказанию. Тирания и безумие достигли предела. Одна мысль о том, что кто-то может распоряжаться мною, моим временем, моей волей, просто сводит меня с ума. Самая мысль о насилии над личностью для меня невыносима. А вы, певец свободы, на самом деле, как я вижу, привыкли к рабству.
Пушкин был явно смущен и не нашелся даже сразу, что сказать. Граф же весь трепетал — воспоминания душили его.
Море рядом плескалось весело и протяжно.
По вступлении на престол Александра I Ланжерон одно время продолжал заведовать Брестскою инспекциею войск, а затем при первой войне с Наполеоном, возникшей в 1805-м году, получил командование 2-й колонною русских войск. После соединения в Ольмюце с приближавшеюся с берегов Дуная армией М. И. Кутузова, Ланжерон получил начальство над шестью полками, с которыми и участвовал в сражении при Аустерлице, состоявшемся 19 ноября (2 декабря) 1805-го года.
Картинка. ЗАРЯ АУСТЕРЛИЦА
Последний день ноября 1805-го года в южной Моравии был тих, солнечен и туманен, скорее даже как-то дымчат. Скульптуры в парке были очень теплые, живые, покрытые рябью солнечных бликов. Багрово-желтый оттенок палой листвы обрамлял их изумительной красоты каймой. Белый мрамор античных статуй на этом ярком двухцветном фоне был совершенно ослепителен.
— Тут все так непередаваемо чудесно, что хочется плакать, — говорил генерал Ланжерон графу Кауницу, владельцу поместья и города Славков, который, войдя незадолго до этого в состав Австро-Венгерской империи, стал именоваться Аустерлицем. Граф Кауниц, впрочем, на дух не переносил новое название.
Два графа, пройдясь изрядно по роскошным парковым аллеям, направились в замок. Он был выстроен в стиле барокко на месте ренессансного дворца (а в XII веке тут находился дворец тамплиеров) для моравского рода Кауницев.
План здания был спроектирован в виде буквы «U». Граф Ланжерон и граф Вацлав Антонин вошли в Зал предков, находившийся посередине западного крыла и украшенный плафонной фреской с изображением богов на Олимпе. Из Зала предков, они, не задерживаясь, прошли в Овальный зал (это была необъятных размеров гостиная), где уже сидели остальные гости, приглашенные на обед к владельцу Славкова.
Ланжерон, служивший некогда полковником в страже Версальского дворца, был очарован, но и грустен, ибо на него хлынули потоком воспоминания о версальской жизни.
