Он смотрел вокруг себя: вдаль на гору Отяжку, на птиц в голубой вышине, на белые пуховые облака. «Вот и я скоро, как эти птички, улечу из жизни, — молнией мелькнуло у него в голове, и по морщинистым щекам покатились слезы. — Видимо, в последний раз вижу эту красоту… Надо бы Никитке лебедя выстругать, я ему давно обещал», — вспомнил вдруг Видман, и от этой мысли у него даже сил прибавилось. Он позавтракал на радость дочери и снова вышел на улицу.
У стены избы под защитой небольшого навеса стоял верстак. Видман принес подходящий чурбачок из сарайчика, рубанок — и стал работать. Слабость давала о себе знать: он то и дело вытирал рукавом пот со лба, выступающий градом. Глаза жгло от соленого пота. Зипунчик свой повесил на гвоздь, расстегнул ворот рубахи.
От чурбачка исходил золотистый свет, ласковым теплом касаясь каждой грани заготовки. Видман жадно вдыхал медовый запах липового чурбака. Он давно уже научился по аромату определять древесину. Морозцем тянет от березовых поленьев, острым перцем — от дубовых досок.
Видман водил рубанком по шероховатой поверхности липового полена, и под ноги ему падали золотые завитушки стружек. Приходилось часто отдыхать, ожидая, когда затихнут толчки в сердце. Никитка давно просил его сделать «деревянную птичку», обиженно напоминая: «Дедушка, ты всем нашим сельским ребятишкам их подарил, а про меня забыл».
Еще немного чуть-чуть построгать и… Видман почувствовал: еще одно движение, один взмах рубанком, и он свалится с ног. Остановился, радостно рассматривая сделанную игрушку — летящего лебедя: крепкий клюв, длинная изогнутая шея, мощные перистые крылья. Того и гляди, взмахнет ими и улетит прочь. Видман стал полировать игрушку и не сразу заметил, как подошел внук.
— Дедушка, ты почему обедать не идешь? Мамка тебе кричала-кричала, а ты не слышишь.
— Ой, Никитушка, видно, уши мои заложило, как у нашего петуха во время квохтанья, обо всем забыл.
Но мальчик его не слушал. Он стоял, восторженно глядя на лебедя. Глаза его сияли радостью. Видман протянул внуку игрушку и сам тоже почувствовал нахлынувшую волну счастья, которая вскоре накрыла его с головой. Мальчик улыбался. Лицо старика было торжественным.
* * *
Над рекою Сережей плыл белоснежный туман, а на прибрежную траву легли первые неясные солнечные тени. Солнце, робко выглянувшее из-под подола неба, улыбнулось плутоватой улыбкой невестиной подруги, заглядевшейся на жениха, и тут же, нанизав золотые искорки на нити-лучи, повесило их огромным золотым ожерельем на шею молчаливого леса.
На реке слышались плеск воды и приглушенные голоса рыбаков — они с вечера поставили свои сети, а теперь собрались вытаскивать их, предвкушая богатый улов.
— Чу, братцы, слышите? — остановил всех самый старший.
Внезапно окружавшая их тишина нарушилась: заржали лошади, защелкали кнуты, закричали люди. Рыбаки заметили полицейских, идущих по другому берегу реки. По реке, высоко подняв свои морды над водой, плыл табун лошадей. Мужчины бросили невод, спрятались в густых прибрежных кустах, стали наблюдать за погонщиками.
— Господи, Нишкепаз, Гнедка бы моего только не поймали! Без него я сгину! Вместо него готов руку на отруб дать, — завыл Виртян.
— Перестань скулить, или я тебе рот заткну! — показал Филипп свой увесистый кулак. — Плетей захотел?
Виртян, чтобы заглушить свои вопли, уткнулся лицом в росистую траву. Григорий Козлов недавно наказал его за то, что он отказался возить навоз. Положили Виртяна на скамейку, и лично сам управляющий десять раз прошелся по его пояснице соленым прутом. Сколько стыда он принял, а все из-за чего? Гнедка Виртян пожалел. Конь и так работает без отдыха, да и не молод уже. Вот и бережет его. А каково без коня семье? Филиппу легко говорить: женка его, как кадушка полная, бог им детей не дал, от голода не околеют. К тому же и ремесло у него выгодное — вся округа ему работу несет. В семье же у Виртяна четырнадцать ртов, все есть просят, а жена под старость опять брюхатая ходит. Что они будут без лошади делать?
Но Филипп все же прав: нечего высовываться, надо быть незаметным, в ссору со служивыми людьми нельзя встревать — одно мокрое место оставят. Их сабли остро отточенные, не заметишь, как на куски разделают. Подати все растут, а с ними и недоимки. Вот и ходят полицейские, забирают у должников последнее. Думал про это Виртян, а у самого сосало под ложечкой от страха. Да, видно, не только у него. Один за другим мужики принялись нашептывать молитвы, прося у Всевышнего защиты.
— Помоги нам, Боже всемилостивый, сохранить добро наше, — первым зашептал Филипп. — Обереги от злых государевых слуг и бесстыжего барина! Они душат нас непосильными податями, издеваются над нами, как пожелают…
— Не дай им Гнедка, Господи, хоть он и старый, а все ж на пахоту годный, — шептал Виртян. Ему уже мерещилось, как полицейские развязывают путы с передних ног коня. — Ну для чего им моя старая кляча? И у царя, и у графини целые конюшни молодых быстрых рысаков…
Туман незаметно рассеялся, золотистыми бисеринками росы осел на траву. В ближайшем лесочке защебетали птицы, где-то вблизи стучал дятел. Рыбаки собрали свои снасти и двинулись в село вслед за служивыми. На околице мирно паслась лошадь. Это Гнедко спокойненько набивал живот росистой травкой там, где его оставил хозяин. Поднимет передние, связанные путами ноги и — прыг вперед. Увидев хозяина, лошадь заржала. Виртян от радости и сам готов был заржать. Не тронули!
Но ликовать было рано: над селом тревожно гудел церковный колокол, словно предвещал беду. Что делают в Сеськине непрошеные гости?
Жителей собрали в середине села, перед церковью. Никто не знал и не ведал, что случилось. Люди взволнованно переспрашивали друг друга, не слышал ли кто, зачем пожаловали государевы стражи. Неведомое всегда пугает человека больше, чем любая очевидная неприятность.
Приезжие перед церковью поставили стол, накрыли зеленым сукном. Перед столом встал во весь рост высокий, с большим животом мужчина, одетый в мундир. Рядом с ним — бургомистр Петр Анисимович Симеонов и староста Максим Москунин.
— Сельчане! — своим скрипучим голосом начал Симеонов, стараясь перекричать гул толпы. — Из Нижнего к нам прислали председателя земского суда господина Ребиндера решить наши споры с управляющим.
— Чего их решать? — раздался из толпы сердитый голос. — Все и так ясно: земля наша, делить нам с управляющим и графиней нечего…
— Да вот и Кузьма Алексеев скажет, — добавил громко другой, — кому и по какому праву принадлежит землица!
Через ряды крестьян пробрался наконец к столу Алексеев и, потрясая зажатой в кулаке бумагой, прокричал:
— Земляки! Не слушайте никого! Я вам уже рассказывал об этой дарственной. Как ни прятал ее управляющий, утаить не смог. Вмешался Мельседей Верепаз, наказал Козлова за обман — все вы помните пожар в его усадьбе! — и явил нам дарственную царицы Екатерины. Разоритель и вор Козлов хочет присвоить наши земли. Не бывать этому!
— Не бывать! — рявкнула толпа.
— Отставить! Теперь меня слушайте! — оттолкнув Козлова, с кулаками двинулся на Кузьму Ребиндер. — Указ ваш устарел. Государыня давно в земле сырой. Законы и порядки изменились. Вы должны послушать, что вам говорят представители власти, — кивнул он в сторону управляющего и старосты, — а вы бунтуете. До губернатора дошли слухи, что вы засеяли графские земли, вилами закололи трех лошадей управляющего, разбили окна конторы.
— Надо поучить их уму-разуму! — метал гром и молнии разгневанный Козлов. — Пусть знают свое место, псы шелудивые!
Толпа гудела, словно растревоженный улей. Мужики выкрикивали угрозы, рвались к столу, потрясая кулаками. Но на пути встали полицейские. Они окружили собравшихся плотным кольцом и, размахивая нагайками, сгрудили всех в тесный комок. Хрипели лошади, почуяв опасность, свистели нагайки, выли бабы. Гомон вскоре улегся. Все ждали, что будет дальше. Гадать долго не пришлось. У церкви остановилась подвода, полная свежесрезанных прутьев тальника, а вместо стола была поставлена широкая скамья.
Козлов с двумя дюжими полицейскими вытаскивали из толпы тех, кто засеял поле под Отяжкой. Их ждали розги. Когда люди поняли, что их ожидает, то сделали попытку вырваться из кольца. Да не тут-то было — конские копыта и свинцовые наконечники нагаек остановили порыв.
* * *
У каждого живущего на земле свои печали и заботы. С ними легко справляться, если в сердце живет радость. Но откуда брать человеку жизненных сил, ведь радость и счастье не падают с неба манной небесной?
Об этом часто думала Окся, особенно по вечерам, когда одиночество особенно невыносимо. Дневные заботы закатились за горизонт вместе с солнышком, а тоска, словно луна на небе, заполняет всю душу. И не спится женщине. Нет ей покоя от горьких дум.
