Дело было глубокой ночью, раньше освободиться не удавалось. Эмили стояла в дверях здания вокзала и смотрела, как при свете факелов раненых, у которых ампутированы конечности, грузят в санитарные повозки. Солдаты, углубившись на несколько ярдов в лес, копали яму для отрезанных ног и рук. Прибыла похоронная команда с телегой, груженной гробами, чтобы перевезти умерших на кладбище. Трупы обыскивали, изымали личные вещи — письма, кольца, дневники и воинские документы для установления личности. Командирам рот полагалось писать письма родственникам погибших, принося официальные соболезнования.
Эмили была без сил. И даже не знала еще, где приведется ночью спать. В здании вокзала санитары мыли пол и операционные столы, оттирая их песком. Сарториус сидел за столом начальника станции и что-то писал при свете керосиновой лампы. Для чтения и письма он надевал очки в проволочной оправе; на взгляд Эмили — прелесть, что за очочки. В них его лицо делалось мальчишеским, он становился похожим на школьника, готовящего уроки. А еще у него были необыкновенно красивые руки, большие и сильные, но с длинными, тонкими белыми пальцами. Как же искусны эти его руки! Когда она пожаловалась, что до сих пор не может заставить себя смотреть на хирургические операции, один из санитаров поведал ей: оказывается, доктор прославился в войсках способностью произвести ампутацию ноги за двенадцать секунд. А руки за девять. В полевых госпиталях всегда не хватает снотворного. Хлороформ штука хорошая, да ведь на всех его не напасешься, поэтому солдату, которому дали выпить кружку бренди, только и остается уповать на то, чтобы доктор справился побыстрее.
Медики полковника Сарториуса нашли себе ночлег на главной улице, в доме, который сравнительно мало пострадал, хотя окна все были выбиты, а дощатую его обшивку в щепки исклевало картечью. Встретившая их в дверях владелица, пожилая вдова, плакала навзрыд. У меня ничего не осталось, — причитала она. — Все вынесли подчистую! Что вы еще от меня хотите? Умелая плакальщица, она заламывала руки и прижимала их к сердцу. Однако, увидев Эмили, расправила плечи, высоко подняла голову и приняла позу оскорбленного достоинства. Вы лишили меня рабов, украли запасы продовольствия. Я думала, вам уже нечем больше осквернить этот дом, — обратилась она к Сбреде. Эмили смотрела в сторону, она была так смущена, что потеряла дар речи. А Сбреде, похоже, и не слушал даже. Приказал вестовому принести женщине дневной продовольственный паек и проводил Эмили наверх.
На лестничной площадке чуть постояли.
До рассвета надо вернуться в госпиталь, — сказал Сбреде. Посмотрел на свои карманные часы. — Простите, мне следовало отпустить вас намного раньше.
Ну что вы, по сравнению с тем, сколько сегодня пришлось поработать вам, я почти ничего и не делала!
Он улыбнулся и покачал головой. Мы так мало знаем. Наша медицина — не меньшее варварство, чем сама война, которую мы обслуживаем. Когда-нибудь у нас будут иные возможности. Найдем растения, точнее плесневые грибки, которые будут излечивать заражение. Научимся восполнять кровопотерю. Фотографировать кости прямо сквозь ткани тела. И так далее.
Кстати, вы знаете, — помолчав, вновь заговорил Сбреде, — что боевых потерь у нас только тридцать процентов? И лишь два процента этих людей умирает от ран, нанесенных штыками и прочим холодным оружием. Мушкетная пуля оказалась гораздо страшнее рыцарского меча и всяких там прочих топоров и сабель. А семьдесят процентов гибнет от болезней. То легочных, то кишечного тракта — приблизительно в равных долях. Ведь микробной теории не существует. Луи Пастер кое-что опубликовал уже, но пока еще только экспериментирует. Да и санитарии как системы еще нет. Нет не только избирательно действующих на микроорганизмы препаратов, но и простых антисептиков. Уронив скальпель на пол, хирург споласкивает его сырой холодной водой. Во время операции может зажать в зубах. Местного обезболивания нет. Нет шприца: Правац только что изобрел его, но промышленно шприцы пока не производятся. Что касается заживления ран, то их затыкают мокрой нестерильной корпией и заматывают мокрыми бинтами, а потом смачивают, не давая высыхать. При этом конечно же нагноения возникают почти всегда. Даже термин такой бытует — «доброкачественный гной». И у всех поголовно — у 995 человек из 1000 — хроническая дизентерия. Сбреде вошел в дверь отведенной ему комнаты, кивнул и закрыл ее за собой.
Эмили замешкалась, поставленная его речами в тупик. Она почти ни слова не поняла. Или у нее что-то со слухом?
Она вошла в свою комнату, закрыла дверь, разделась и впервые за много ночей улеглась в мягкую постель. Но сон не шел. Какое там! Никогда прежде не встречала она мужчину, чьи мысли так поражали бы ее. Ведь она же образованная женщина! Разве не присуждали ей первые премии по литературе и французскому в подготовительном колледже Святой Марии для девушек-англиканок! На обедах, которые давал ее отец, после смерти матери она выступала за хозяйку. За их столом собирались выдающиеся юристы. Она прекрасно справлялась с ведением беседы, при том что разговоры частенько носили вполне философический характер. А этот доктор вызывает в ее сознании картины иного мира — мира, который она может наблюдать лишь издали, будто он то исчезает, то появляется в разрывах бегущих облаков.
Она лежала, вглядываясь в темноту. Постель была холодна. Одеяла не грели; она дрожала. И запах у этих одеял какой-то неприятный! Во время войны мужчины в форме занимают любой дом без зазрения совести. Она ведь и сама пострадала от такого вторжения, не правда ли? Но когда так поступает женщина, это странно. Старая дама, должно быть, просто приняла меня за шлюху, — подумала Эмили. Я на ее месте предположила бы то же самое. Я опозорила себя. А ведь раньше я никому и никогда не давала повода усомниться в моей порядочности.
Она села в постели. Что бы сказал об этом отец? Накатила холодная волна страха, проникла внутрь, скрутила там все тошнотой. Что на нее нашло, что за одержимость такая? Предпочесть эти скитания нормальной жизни! В тот момент она действительно испугалась, ее трясло, на глаза наворачивались слезы. Она вновь легла и натянула одеяло до подбородка. Утром надо будет как-то выпутываться, искать дорогу домой. Да, именно так она и должна поступить. Не место ей ни здесь, ни где-либо еще; только домой!
Проявив твердость, она сразу успокоилась. И стала думать о мужчине за стенкой. Слушала. Спит он или не спит? А то можно подумать, ему и вовсе сон не требуется! Однако от Сарториуса не доносилось ни звука. И света в его комнате не было, иначе она в окно видела бы отблеск, а так — нет, лишь темная тень какого-то исполинского дерева.
Сбреде добыл для нее верховую лошадь; теперь на марше они ехали рядом. Солнце взошло, когда проезжали лес высоченных сосен, прямых как мачты и зеленеющих лишь у самых вершин. У Эмили возникло такое чувство, будто это какое-то святилище; лошади и мулы ступали неслышно и даже скрип тележных колес доносился глухо — так мягок был слой бурой сосновой хвои на лесной почве. При свете дня в лесу по обе стороны от них она заметила движение — это перемещалось охраняющее их подразделение пехоты; солдаты мелькали среди деревьев, появлялись и сразу исчезали, словно старались им не мешать.
Во время долгого мирного продвижения по сосновому лесу ее вдруг осенило: есть! есть повод восхищаться мужчинами! Ведь как эти солдаты-северяне далеко от дома, от семьи! Но все равно упорствуют, идут и идут, как будто их дом — весь мир, вся планета. Тут до нее дошло, что Сбреде что-то говорит, и то ли она его слова воспринимает как собственные мысли, то ли ее мысли для него — открытая книга.
Признаться, мне уже не кажется странным жить по-походному, без привязки к какому-либо жилищу, просыпаться каждое утро в новом месте, — говорил он. — Куда-то идти, становиться лагерем и опять идти. Встречая сопротивление у какой-нибудь реки или деревни, сражаться. Потом хоронить погибших и снова двигаться вперед.
Весь свой мир вы носите с собой, — отозвалась Эмили.
Да, у нас есть все, что составляет суть цивилизации, — подтвердил Сбреде. — У нас есть инженеры, квартирмейстеры, интенданты, повара, музыканты, врачи, плотники, прислуга и пушки. Впечатляет, правда?
Не знаю, что и думать. Эта война отняла у меня все. И символ постоянства теперь видится мне не в городских фундаментальных строениях, а в том, что не имеет корней, что странствует как перекати-поле. В том, что течет. Весь мир текуч.
Что ж, пожалуй, текучесть в нем и впрямь преобладает, — подтвердил Сбреде.
Да! Да!
Но, отдавшись потоку, ты в безопасности.
Да, — прошептала Эмили, тут же почувствовав, что этим она открылась ему, выдала о себе нечто интимное, страшно секретное.
А вдруг мы всего лишь часть какой-то иной, нечеловеческой формы жизни? Представьте себе гигантское членистое тело, движущееся посредством сокращений и растяжений со скоростью двенадцати или пятнадцати миль в день, этакое чудовище с сотней тысяч ног. Оно полое внутри, имеет щупальца, усики, которыми исследует дороги и мосты, перед тем как ступить на них. Такими усиками служат ему всадники на лошадях. И оно пожирает все на своем пути. Армия — это огромный организм, управляемый крохотным мозгом. В качестве которого выступает генерал Шерман; правда, я лично не имею чести быть с ним знакомым.
