Людмила Шаховская - Набег этрусков

Там всюду возились люди, толклись, ходили, бегали с места на место, то группируясь дружескими кружками, то разбредаясь врозь по всем направлениям; многие бродили одиноко.

Это было грустное, молчаливое сборище; там не было ни плясунов, ни иных потешников; знахари и волшебники сновали в среде собравшегося народа, придавая дикой картине оттенок еще более таинственный, зловещий, своими кривляньями, завываньями, вычурными телодвижениями, совершением странных обрядов.

Один потрошил живого поросенка, гадая по его кишкам; другой вырезывал сердце из петуха или набивал кошку лягушечьими костями; иные истязали детей или даже сами себя, поили желающих отваром разных трав, производящих галлюцинации; они качались на древесных ветках, повиснув руками, кувыркались, с диким воем подкатываясь под ноги идущим, становились на свою голову.

Среди них попадались сивиллы, старавшиеся подражать знаменитой Кумской волшебнице, но вовсе непохожие на нее.

Это были горные дикарки, преимущественно с юга, где они ютились по пещерам, вблизи от колоний Кумы, населенной греками, большею частью, безобразные старухи-гадалки, растрепанные, в лохмотьях; они ничего не брали за прорицания, фанатички, почти сумасшедшие, искренно считавшие себя выше остальных смертных, довольствовались этим сознанием своего превосходства, уверенностью в близости к богам, наслаждались властью над умами суеверных людей, даже царей, не замечая того, что часто сами становятся орудиями интриги разных хитрых личностей, преимущественно из жрецов.

Из тогдашних гадалок одна кумская волшебница брала деньги за прорицания, но тоже не себе, а на храм Аполлона Дельфийского, повинуясь жрецам этого греческого прорицалища, бывшего на одном из островов Средиземного моря.

Среди этих полоумных кликуш по роще Яникула бродила несчастная Диркея, когда-то любимая, обольщенная коварным Вулкацием, и безжалостно отвергнутая ради Туллии, которую он тоже быстро разлюбил; ревнивая невольница не верила этому и искала случая извести овдовевшую царевну, но та не допускала к себе гадалок, не любя ничего сверхъестественного, боясь его.

Пробравшись к презиравшему ее юноше, Диркея и теперь снова пристала к нему с упреками и угрозами за неверность, обман.

– Марк! – шепнула она. – Не пренебрегай мною! Я могущественнее, чем ты полагаешь.

Вулкаций не ответил, отвернувшись.

– Марк, берегись!

– Чего? Мне стоит пожаловаться деду на твои приставанья, и он велит утопить тебя в болоте.

– Марк, я не лгала, когда клялась тебе, что настоящая кумская Сивилла передала мне часть своей силы, нарекла меня своей избранницей, своей тенью. Мне стоит пожаловаться...

– Этой волшебнице? Разве ты сносишься с нею по воздуху? Кумы так далеко, что...

– Не ей, а здесь...

– Алву что ль?

– Алв ничтожество, но есть человек другой, близкий и тебе... твой дед не посмеет утопить меня... стоит мне пожаловаться тому, кто могущественнее, и он сам утопит твоего деда в болоте.

– Тарквиний?

– И Тарквиний ничтожен пред ним.

– Клуилий?

Диркея вместо ответа запела мрачным мотивом импровизацию о своем горе:

Многие, отвернувшись от святилища Януса, слушали это бессвязное напевание, принимая за предсказания, относящиеся к набегу этрусков. Между ними был и Тарквиний; ему некогда было бродить в народе; надо было вернуться в храм для ожидания царя, но он успел вывести свои заключения из услышанного прорицания, дал золота Диркее, говоря:

– Будь благосклонна ко мне, советница от Зевса!

– К тебе... к тебе... – отозвалась Диркея отрывисто. – Но не к ней, не к изменнице, не к разлучнице!..

– К какой? – спросил Тарквиний, но Диркея моментально убежала.

Услышав раздавшиеся вдали мрачные звуки военных труб, народ умолк в почтительном ожидании; лишь кое-где продолжался шепот, в котором преобладали толки о неблагоприятных знамениях: о красноте утренней зари, о бледности солнечного диска, о том, что дым разведенных костров расстилается вниз, к земле, царству мертвых.

– Царь будет убит на этой войне. – Пророчили там и сям Сивиллы.

– И много, много прольется крови понапрасну, – прибавляли бродячие знахари, – много будет печали, слез.

– Но коршун вьется в поднебесье, – возражали им авгуры-гадатели, – все-таки царь победит.

– Коршун не орел, – шепнул сам с собою Брут, – коршун это Тарквиний, префект-тиран, которому царь отдал Рим на растерзанье и я сам вместе с другими виновен в этом бедствии, угрожающем Риму! Я сам, Спурий, и другие... не разобравши всех сторон дела, мы настояли, чтобы Тарквиний уговорил своего тестя начать эту войну в отмщение этрускам за сделанный набег... О, как мы недальновидны!

Но этому умному царскому родственнику не пришлось долго оплакивать свою ошибку, потому что он увидел шествие ожидавшейся процессии.

Дряхлый царь Сервий бодрился, сколько мог; Турн и Спурий шли подле него, но не вели под руки, потому что при военной одежде лицо царя не было закрыто.

Эмилий Скавр, при сане Великого Понтифекса, бывший также главнокомандующим, тоже шел без помощи внуков.

За ним шел Тарквиний.

Множество жрецов и военных высших рангов замыкали шествие, но женщины – ни царевны, ни жрицы – не участвовали в нем.

Царь с величавою медленностью поднялся по лестнице храма Януса к главной двери, недавно запертой им после войны с рутулами.

Обернувшись лицом к оставшимся внизу участникам и зрителям обряда, он произнес длинную речь, в которой повторил все, сказанное им при отсылке фециалов, прибавив их рассказы о дурном приеме этого посольства у этрусков, и перечислив все причины, ссылаясь и на желание народа, выраженное в сенате и на комициях, заключил речь изъявлением своей воли:

– Вследствие всего этого я решил начать с этрусками войну!..

Военачальники, жрецы и народ не огласили рощи кликами, а лишь тихо, мрачно отозвались одним словом:

– Да будет!.. (Ita!) Так!.. Да!..

Поданным ему ключом царь отпер вход Янусова храма и сильно толкнул внутрь его двери, отчего обе половинки широко раскрылись, но одна от реактивного сопротивления заржавевшией петли или покоробившись от сырости, или от иной причины, затворилась обратно.

– Дело не дойдет до битвы! – шепнул Спурию Турн. – Этруски покорятся, а я употреблю все силы склонить царя к милосердию. Мой зять Авфидий, ты знаешь... я боюсь за сестру...

Но говорить дальше ему не пришлось.

Царь дал знак и все пошли к нему приносить жертву Янусу, проходя полуотворенною дверью, так как поступать наперекор «воле бога», выраженной сопротивлением дверной створки, было нельзя.

– Если бы обе половинки захлопнулись обратно, Сервий ни за что не согласился бы воевать, – шепнул своему слуге Брут, толокшийся в задних рядах. – Если бы Тарквиний этого не хотел, он легко уговорил бы Клуилия положить камешки к стене.

После жертвоприношения в храме, куда низшая братия оруженосцев, декурионов и даже сотников не допущена, Сервий вручил Тарквинию символы его звания правителя, состоявшие из жезла, связки палок с воткнутым топором, особого покроя мантии и повязки, похожей на царскую.

Выведя его из храма, обнимая левою рукою, царь указал правою на него народу:

– Квириты, вот ваш правитель; повинуйтесь ему, как мне, пока я отсутствую!

На это последовал, как и в первый раз, краткий отзыв:

– Ita!.. (да будет так!..)[8].

И все тихо разошлись к приготовленным местам пировать по случаю объявления войны.

Вино, конечно, в конце обеда развязало бы языки говорунам, спорщикам, рассказчикам, и пир мог был завершиться катастрофой, подобной смерти Вулкация-отца на тризне, но начавшаяся гроза с жестоким ливнем разогнала публику из священной рощи.

Багровый круг осеннего солнца скоро погас, утонув в пучинах мрачной тучи; стелящийся перед дурною погодою дым разъедал глаза пирующих.

– Ты уговорил меня склонить через Тарквиния царя к мести этрускам, – говорил Брут Спурию, уходя домой. – Если бы я знал...

– Что? – спросил тот тревожно.

– Если бы знал, что предвещают эти зловещие приметы...

– Да... веет чем-то нехорошим.

– Здесь веет всеобщею гибелью, мой добрый друг.