Милош Кратохвил - Магистр Ян

— Что скажу тебе я — старик, одной ногой уже стоящий в могиле? Только одно: они… они — очень сильны. Я на себе испытал их силу. Они подавят любого, подавят всякого, кто поднимет на них руку…

Гус тихонько кивнул головой:

— Вижу, они сломили и тебя…

В словах магистра не было никакого упрека, — в них звучали печаль и боль.

В разговор вмешался раздраженный Палеч:

— Пойми, что произойдет теперь, когда мы потеряем поддержку короля. Против нас выступит весь мир! Не забудь и о другом: если папа привлекает короля к продаже индульгенций, он придает им важное значение.

— Не столько индульгенциям, сколько тому, что он получит за них, — не выдержав, заметил Иероним. Но Палеч не позволил прерывать себя:

— Наше выступление против индульгенций может вызвать не только спор, но и подлинный разрыв с церковью.

Гус махнул рукой:

— Вы постоянно говорите о короле, о папе, о церкви, хотя речь идет не об этом. Мы не должны уклоняться от главного. Нам следует решить вопрос, должен ли истинный христианин исполнять предписания, находящиеся в явном противоречии с учением Христа. Разве вы найдете в Священном писании оправдание тому, что позволяют себе священники, отпуская человеку грехи за плату? Вы же знаете — их может простить только сам милостивый господь. Речь идет как раз об отступлении церкви от Священного писания, а не о том, кто отдал распоряжение продавать индульгенции.

— Ян Гус, — отозвался старый Станислав, — вспомни о нашем великом реформаторе, — светлая ему память, — Конраде Вальдгаузере.[26] Он еще при императоре Карле выступил против индульгенций и был вызван за это на суд папской курии. Конрад умер во время процесса. Истинный святой и божественно красноречивый проповедник Милич из Кромержижа[27] ставил учение бога выше светской и духовной власти и тоже оказался в руках инквизиторов. Он умер в Авиньоне перед окончанием процесса.

Самый ближайший к нам магистр Карлова университета и Сорбонны Матей из Янова,[28] суровый обличитель всего суетного в церковном учении и глашатай восстановления принципов раннего христианства, тоже был осужден. Его заставили отречься от своих убеждений. Наши предшественники были самыми верными сыновьями церкви: обличая пороки церкви, они желали избавить ее от них. Ты же идешь дальше наших учителей и не колеблясь переступаешь рубеж, перед которым они останавливались, — идешь против церкви.

Долгая речь сильно утомила старика. Он сгорбился и дрожал, с тревогой ожидая ответа Гуса.

Глаза друзей смотрели на магистра: доверчиво и ободряюще у Иеронима, восторженно у Якоубека и с надеждой и страхом у Палеча.

Гус только слегка пожал плечами.

Палеч не выдержал:

— Ты хочешь идти один против всех?

— Один? — Брови Гуса поднялись от удивления. — Я не один. Взгляни, — и он указал на Иеронима и Якоубека. — Приди в Вифлеем хоть завтра. Я должен решать с ними и от их имени.

Магистр Станислав умоляюще посмотрел на Гуса:

— Обещай мне, дорогой сынок, что ты всё обдумаешь! Всё хорошенько взвесь, прежде чем начнешь действовать. Всё хорошенько обдумай! Всё!..

— Разумеется, человек должен всё тщательно и честно взвесить, когда речь идет о смысле его жизни! — с лаской и признательностью сказал Гус.

Магистр хотел сказать Станиславу и другим коллегам о том, что вполне сознаёт ту ответственность, которая ложится на его плечи. Он ответствен за всё не только перед собственной совестью, но и перед теми, кто увидел в нем, пастыря и пошел за ним. Он не только укажет им путь, но и пойдет вместе с ними, с тысячами людей, которые слушают его в Вифлееме. Да, принимая решение, он прежде всего должен думать об этих людях. Те, кому он проповедовал, хотят знать, как он будет действовать. Они ждут его решения с доверием, любовью и надеждой. Но ради чего говорить друзьям об этом? Иероним и Якоубек поняли его и без слов, а Палеч, сколько ему ни говори, всё равно не поймет! Гус повернулся к усталому Станиславу из Знойма и сказал:

— Как же человеку не рассудить и не взвесить, когда, может быть, решается вопрос — жить ему или не жить?

Все умолкли.

К сказанному добавить было нечего.

Сырой майский вечер опускался над еле прогретой землей. От реки дул холодный ветер. Широкие воды Влтавы под безлунным небом были черны, как деготь. Ветер будоражил их, — мелкие волны, чавкая, набегали на грязный пологий берег. После каждого шага в глине отпечатывался глубокий след, — не успеешь вытащить ногу, как вода заливает дырявые башмаки.

Сначала подмастерье Ян выбирал сухие каменистые места, но потом махнул рукой. Впереди было непролазное болото. Ему не оставалось ничего другого, как идти по колено в грязи.

Ян тихонько напевал в такт шагам. Не видя ни зги, он чуть не оступился в воду. Едва он зачерпнул воды в котел, как холодная жижа хлынула ему в башмаки. Но промокшие ноги — не причина, чтобы перестать петь:

К счастью, Яну не нужно было идти далеко. Он быстро добрался до лачуги. Пошарив рукой дверь, он нащупал деревянную задвижку и вошел в большой сарай. Посреди сарая стоял ржавый железный таган, а под ним, излучая неверный свет, горели щепки. Густой мрак рассеивали тлеющие лучины, воткнутые в глиняный пол.

Вдоль стен сарая стояли грубые нары из неструганых досок. Свет почти не падал на них. Тени нар колебались и отпечатывали на стенах гребни, напоминавшие волны. Кое-где виднелись светлые пятна — лица людей, закутавшихся в свои жалкие лохмотья.

Хотя щели между досками были забиты мхом и тряпками, холод проникал в постель от волглых дощатых стен и от никогда не просыхавшего глиняного пола. Холод приковывал обитателей жалкой ночлежки к нарам. На них они разместили даже предметы своего скромного домашнего хозяйства. Люди жались друг к другу, желая сберечь как можно больше тепла. Только кое-кто из них сидел, скрестив ноги, и правил свой инструмент или зашивал дратвой рваные опорки. Ян поставил котел на таган, и огонь сразу осветил побитые и помятые стенки долго служившей людям посудины.

— Ну, поварята, — ласково сказал Ян Мартину и Сташеку, сидевшим на корточках у тагана, — сварите нам вкусную влтавскую похлебку!

В этот вечер кашеварами у ночлежников были три подмастерья. Обитатели сарая поочередно варили еду для всех в одном общем котле. Для приготовления ее не требовалось ни знаний, ни умения. Из воды, черствых хлебных корок и костей самый отличный повар мог приготовить лишь жидкую похлебку. Была бы она только погорячей, — большего от нее никто и не ждал.

Когда вода закипела и первое облачко пара вырвалось из котла, со всех нар, как по команде, спустились ребятишки. Ожидая ужина, они уселись возле огня и стали пристально следить за каждым движением поварят. На бледных худых личиках детей светились доверчивые и голодные глаза.

— Ну, так что будем варить сегодня? — спросил Ян ребятишек. — Жаль, я забыл купить на рынке олений окорок. Ничего не поделаешь. Сташек, обойди-ка соседей и собери хлебные корки.

Возле огня появилась женщина и протянула подмастерьям несколько птичьих косточек:

— Это нашли дети…

Мартин колебался:

— Может, оставишь себе?

Женщина, улыбаясь, отрицательно покачала головой. После обхода вернулся и Сташек. Он высыпал в котел горсть хлебных корок.

— Теперь бы сюда что-нибудь пожирнее, — сказал Ян. — А ну-ка, Сташек, принеси мой котелок. Позавчера в нем варили кусок свиной шкуры; на стенках котелка наверняка осталось немного жира, — объяснил он ребятишкам, внимательно слушавшим его — Давай его сюда! — И он опустил котелок в кипящую воду. — Скоро будет готово, скоро! — В этот момент Ян увидел среди детей маленького мальчика с перевязанной ногой: — Ну, Гонзик, как твоя ножка? Всё еще болит?

Мальчик улыбнулся и, подняв с пола палочку, озорно сказал:

— Глянь-ка, что я умею! — И Гонзик медленно, с усилием, выцарапал на глиняном полу две буквы: Я — н.

— Посмотрите-ка на этого студента! — искренне удивившись, сказал довольный подмастерье. — Ты уже можешь написать свое имя?

— Это не мое имя, — ответил мальчик, гордый тем, что его умение писать признали взрослые.

— Тебя же зовут Яном, верно?..

— Я — Гонзик, а это — Ян, не простой, а магистр Ян!..

— Ах, вот как! Я понял тебя! — серьезно сказал подмастерье и взглянул на своих друзей: — Ну как парень? Молодец, верно?