14. Ко вторым петухам прискакали. Коней не распрягая поставили, засыпали в торбы овса, а сами, едва кусок хлеба проглотив, надели чистые рубахи, да и – назад на рассвете. Стоит Настя у околицы, глядит вослед, и вовсе потерялась, голубочка: не ведает – были, не ведает – нет. Как ветерок пролетел, лишь дорога пылит вдалеке…
15. Только к заутрене заблаговестили – они на двенадцати тройках вскочили в градские ворота, загремели по бревенчатым мосткам мимо воеводского двора. Там, за дубовым частоколом, ровно бы и души живой нету – мертвизна[22], тишь, ставеньки все позакрыты, да в каждой щелке – глаз. А на улицах – шум, многолюдство; у церквей, у кабаков – котел котлом. На торгу стали молодцы, коней распрягли. «Ну, господи благослови! – сказал Герасим. – Пойдем, ребята, братьев выручать!» Да и пошел к тюрьме, и все за ним. Видя то, тюремные профосты разбежалися, схоронились кой-где, – ключей нету. Как быть? Возле ворот храмчик-голубец стоял – столб двухсаженный с кровелькой, под коей – деревянный образок Данилы Заточника. Так ведь, мужик-изломай, Илья этот, вывернул сей храмчик, да им же, святым делом, ворота темничные и высадил. Вот кинулся народ! Посшибали замки на дверях, выпустили колодников. Те от радости плачут, убогие, не знай – богу молиться, не знай – что: одурели, право. Их – на торг, давай кормить, поить; а босы-то, а голы! – одеть надо б, да во что? Откуда ни возьмись – Богдан Конинский: «Братцы! Неуж так бросим нагих? Чай, у Прибытковых, у Прошки с Исайкой, про всех запасено!» Тогда люди закричали: «Верно бает! У Прибытковых запасено!» Кинулись лавки громить. Купцы было не пускать, да где! Не то – не пускать, шкуру б домочи сберечь! Прохор спроворил-таки, утек, бросил брательника. Пришлось туго Исайке: его в бочку с дегтем кунали. после того пустили в закром с отрубями. Он оттуда выскочил пугалом – хоть на гряды ставь! Пустился бежать, да ведь рад-радешенек, что не побили, что мороком прошло. А Богдану то и утешно; купчину в дегтярный чан кунают, сердешного, а Богдан приговаривает: «Во Иордани крещахуся!» Тот из отрубей выскочил – бежать, а Богдан: «Исайя, ликуй!» – ему вослед кричит. Многонько-таки посмеялись тому.
16. Олешку же Терновского не вдруг нашли: не видать в яме под накатником-то. Ему бы оттуда голос подать, так мочи нету, столь ослаб, бедный: дня ведь не было, чтоб не мучили, ироды; хлебца когда дадут, а когда и нет, как жив-то – неведомо. Его из ямы вынули – батюшки! – да уж не покойник ли? Бесплотен, недвижим, лишь живчик слабый на лбу под тонкой кожичкой чуть играет. А как ветерком обдуло, так отживел маленько. «Братцы! – сказал. – Братцы!» – да и заплакал. Герасим тогда, шапку под ноги кинув, закричал: «Ну, собаки! Отольются ж вам Олешкины слезки! Кровью станете плакать нонче!» Народ зашумел: «Айда, ребята, побьем злодеев!» А какие лавки громили, тех стали стыдить, и погромщики смутились, покинули лавки. Всем миром-собором на съезжую потекли.
17. Олешку же, положив на телегу, за собой повезли.
1. Прежде уже сказывали мы, что день этот был – воскресенье. Оттого на съезжей никого не нашли, один старичок караульщик сидел у ворот. Его обступили: «Давай, дед, ключи!» Он оробел да и отдал. Тогда пошли гулять: сундуки, лари поломали, печати порубили, книги же и грамотки – кои разодрали, кои чернилом залили, кои, ложив кучей, огнем пожгли. Так же далее в губной сделали. Но там еще и Пронку Рябца прихватили: он в пытошной спал, не чаял беды, пьяненький. Тут с ним поиграли-таки, потешились. Под конец потехи он и дышать перестал. Кинули его в пытошной, – где людей мучил, там и самого замучили.
2. Тем часом солнышко полдни показало, обеды. Да ведь и притомились, намахались с утра-то, куда! Илья говорит Герасиму: «Шабаш, давай обедать». Но тот сказал: «Обедать у воеводы станем». Вышла у них разнодырица, несогласье.
3. А пока они спорили, боярские дети народ сомутили. Конинский с Чаплыгиным сулят угощенье, один зовет Кошкино именье громить, другой – винокурню. «Что-де вам за прок от воеводы? Опять нешто бумагу жечь да чернило лить? Айдате лучше погуляем, пображничаем!» Сомутили ведь. Какие в Беломестную побежали Кошкина зорить, каких Чаплыгин, посажав на телеги, повез в Устье. Плюшкины молодцы кабак разбили, напились допьяна, полегли. Герасим тогда сказал: «Вот те и пообедали! Распустили народ-то, теперь что делать?» С ними малая кучка осталась, человек с двадцать, а то все разбежались. Стали Герасим с Ильей совет держать меж собой и приговорили: никуда от воеводского подворья не ходить, стеречь, чтоб ни оттуда, ни туда никто б не вошел, не вышел. А там – ровно бы и людей нету, одни лишь кобели надрываются, чуя чужих. Однако, малое время спустя, воротное оконце приоткрылось, осадные зачали голос подавать. Первый Толмачев сказал: «Чтой-то вы нынче, ребята, расшумелись? Идтить бы вам лучше по домам, да и других также уговорить бы, не то наживете себе дурна. А сделаете по-нашему, так мы вас вознаградим, ей-богу, не брешу!» – «Вишь ты, запел как! – ответили стрельцы. – Нам твои награды ведомы». Затем такие ж речи и Позняков держал, и Грязной, и все награжденье сулили. Под конец того Сергий, поп, сказал в оконце: «Грех, дети, на душу берете, побойтеся! Это вас диявол научил!» Мальчонко чей-то вертелся тут, он с дороги схватил котях да – в оконце, в попа: тот и подавился. После, за воротами хоронясь, посоромничал; да его уже не слушали, другое пошло: с Беломестной Богдан Конинский охлябкой прискакал, кричал, чтоб людей унять – разошлись-де, – сгоряча, погромив Кошкина, и его, Богданово, подворье погромили же. «Теперь, сударь, не унять, – сказал Герасим, – сам ведь ты напросился на гостей-то».
4. Меж тем из Устья воротились, а иные – от кабаков да от лавок; также и те, что в Беломестную бегали. Стали табором на майдане, костры зажгли, котлы подвесили хлебово варить. А уж пьяны-то-распьяны! Дудошников, гусельщиков, шпыней[23] приволокли, давай песни играть, плясать. Праздничек, право! Словно ребятки малые, и про воеводу позабыли. Пошли байки – кто про Фому, кто про Ерему; болтохвасты похваляются, как винокурню боярскую зорили, как подьячего Кошкина Захарку в речку кунали, пока не позеленел, ирод: топить было хотели, да что грех на душу брать, – бросили на лужку, не знай – отойдет, не знай – окочурится. Бог с ним, и так любо. Из лавок прибытковских, сахаровских, титовских цветного платья набрали, всякой рухлядишки – смех! Одному кафтан узковат, другому необъятен достался, так затеяли меняться. Плотники-мужики лапти поскидали, все в сапогах; у иного так и шапка бархатна, не то – епанчица алого сукна, – князь, да и на! Также и бабенкам гостинцев припасли довольно. Ну, батюшка, ну, Герасим Иваныч! Спасибо, надоумил! В кои-то веки погулять довелось, покрасоваться! Старичок один был карачунский, из плотников, тот совестить начал: грех-де. Его на смех подняли: «Грех, деда, в лапоточках ходит, а мы – глякось, все нонче в сапогах!» Под конец того и праведный старичок, благословясь, сапоги вздел, а подвыпив, еще и посмеялся: «Был-де грех, да в Подгорну убег!»
5. Вот и ночь пала – темна, грозна, палючими молоньями опоясала небо, гром загремел. Да гулякам – все ништо: вино рекой течет, брага, пиво – ручьями шумными. Тогда Герасим сказал: «Ужли ж того для мы дело затеяли, чтоб хмелем лишь зашибиться? Эка война – лавки разбить, приказны бумаги пожечь! Что Пронку Рябца да Кошкина-июду порешили – так в том еще не велик прок: то делу хвост, а где ж голова? Неуж крепких ворот испужалися? Вспомнил бы ты, Илюша, как тогда было с батюшкой-то покойником!» – «Да по мне хоть сейчас давай ворота ломать, – говорит Илья, – да вишь, народ-то не в себе, гуляет. Как в таком деле без народу?» Михаила же Чертовкин с Чаплыгиным и другие сказали, чтоб утра ждать, что впотьмах-де неспособно. На том и порешили.
6. К тому времени гроза в самую силу вошла, дождь потопом хлынул, залил костры. В одночасье опустел майдан, лишь те остались, кому хмель вместе с разумом ноги отнял: неведомо – жив, неведомо – мертв. То в воротное оконце видя, сказал Петруха Толмачев Грязному: «Ну, боярин, видно, нам Илье-пророку свечку пудовую ставить, что впору грозу прислал. Коли сей час не уйдем от воров, то не видать нам белого свету». Грязной же вовсе от страху одурел. Он спросил: «А ты что мыслишь?» – «Я то мыслю, – сказал Толмачев, – что вели-ка, сколько ни есть в конюшне, лошадей седлать. Впотьмах да в этакую страсть господню мы как-нито выскочим садами-то, а там – через Ильинский проезд, да и давай бог ноги, пока черти из грешного тела душу не вышибли». И Сережка Лихобритов то же говорил, и пятидесятники, и кто тут ни был – все сказали, что так надо сделать. «Да господи! – заплакал Грязной. – Бежать-то бежать, а куда убежишь? Неужто в Москву? Так ведь там за такое наше попущение голову снимут!» – «Зачем в Москву? – сказал Толмачев. – Москва нам не путь, нам путь в город Коротояк. Там, ведашь, стены новы, да и народ нов, не балован, не то что наши разбойники». – «Да что много об том говорить! – с досадой сказал Лихобритов. – Что будет, то поглядим, а сею минутою нам свои шкуры беречи надобно. Пока не распогодилось, скажи, сударь, скорее седлать». Ну, тот враз повеселел, малодушный, велит холопям седлать. И все собрались живо. Садом, крадучись, вышли к Ильинской башне. Хотели было сторожей в воротах порезать, да те, пьяненькие, спали себе в будке – тем и живы, сердешные, остались. Так, тихим делом, вышли за стены, сели на коней. Тогда Семен Позняков сказал: «Ну, вы, господа, видно, ехайте за подмогой, а я останусь. Мнится мне, что не больно крепко у Гараськи слажено тут: как бы не пропили они, дураки, царство небесное…» С этими словами велел он пятидесятникам Андрюшке Камынину да Ивашке Ключанскому отстать от беглецов, ехать с ним на Чижовскую слободку. Так и сделали. Грязной с товарищами через реку пошел, а Позняков – своей дорогой, ко двору известного нам Григория Рублева. После них ничего следов не осталось – все дождь смыл.
