…Пишите мне, ради бога, милый друг, теперь, когда все наши недоразумения улажены и у вас больше нет повода жаловаться на меня; полагаю, что в этом письме я был достаточно искренен и предан вам, и вы забудете мой проступок против нашей дружбы.
Мне очень хотелось бы увидеть вас опять; в основе этого желания, прошу простить меня, покоится эгоистическая мысль, что возле вас я вновь мог бы обрести самого себя таким, каким я был когда-то, – доверчивым, полным любви и преданности, одаренным всеми благами, которых люди не в силах отнять и которые отнял у меня Бог! Прощайте, прощайте, – хотел бы продолжать письмо, но не могу».
Странное это письмо, единственное в своем роде. Ни до, ни после Петр Столыпин не пользовался чужими услугами; но, видно, крепко легло на душу письмо Михаила к Марии Лопухиной, если он изменил правилу – никогда ничего не заимствовать, жить своей мыслью. Это письмо так органично отражало его собственное настроение, что он просто саморастворился в чувствах своего великого брата. Кто знает, может быть, это помогло устоять ему в коротких, но сильных метаниях. После дуэли он ведь ни в Херсон, ни в Одессу не заезжал – помчался прямо в Петербург; что-то подсказывало: с рукой не надо шутить…
Рана была пустяковая, но доктора поставили безрадостный диагноз: нерв все-таки перебит (а связывать нервы тогда еще не умели)…
Брат Александр так искусно переписал письмо, что подвоха Ольга не заметила. Почерки у братьев были на удивление одинаковые.
Отец и мать, конечно, знали, но помалкивали.
Обнаружилось все уже на свадьбе, когда Петр не смог удержать бокала. Вино на несчастье было красное… Залило всю левую сторону манишки. С матерью опять случился припадок. И все те же слова:
– Кровь! Опять кровь! Везде кровь!
Впрочем, новоиспеченный помещик постарался поскорее перебраться из Петербурга на берега благословенного Немана.
Всякое живое существо, будучи раненым, уходит в природные леса. А человек – не часть ли природы?..
Река Неман, начавшись в Белоруссии, чуть ли не от самого Минска, долго кружит и плутает там, пока не превращается в литовский Нямунас. Без пограничных столбов, без всякой видимой черты. Единая река, единой Российской империи. Но не приведи господи назвать теперь реку белорусским именем! Сразу засмеют, отринут, застрашают. Как можно?!
Через несколько верст от Гродно она уже своя, литовская: Нямунас. Уже и шире и вроде бы чище. По католической земле течет. А у Ковно и вовсе неподвластна православным ветрам; не сметь сбивать даже легкую, чуждую волну! Память о великих князьях, Гедимине и Витовте, без стука входит в любую хижину, крытую драной соломой. Литовец хоть и жил до четырнадцатого века поголовным нехристем, но теперь поголовный католик; он и в веревочных чунях господин пред православным жителем Великороссии. Древней памятью помнит, что когда-то Великое княжество Литовское, проглотив всю Белоруссию, доходило до самых границ маленькой, обессиленной от татар Московии. Продавало и предавало своих славянских соседей; на восточных границах, уже вблизи степей, клонилось и кланялось ханам, терзавшим Московию, за что ханы и не лезли в литовские болота. Даже в великую Куликовскую битву Литва целилась ударить московитам в спину. Только военное искусство московского князя Дмитрия Ивановича да промысел Божий помешали этим коварным планам.
Аз воздам!
Захирела после этого Литва; не решалась уже прямо лезть на русский рожон. А спустя небольшое время и сама попала под чужую власть – западной соседки, Польши. Речь Посполитая правила бал на литовских болотах. И хоть считалось, что литовские князья добровольно объединились с королем польским, но какое там добровольство! На войне, уже в составе польского войска, литовцы дрались похлеще разгульных панов; мнили себя равными панам, но опять же – какое равенство! Соломенные крыши над головами воевод, не говоря уже о болотной черни. Бедно жила Литва, растеряв свое могущество и мотаясь между Русью и Польшей. Даже Смутное время, чуть не погубившее Русь, уверенности в себе не могло вернуть. Польша обращалась с Литвой немногим лучше, чем с Белоруссией.
Поэтому так легко, начавшись еще при Петре, русское дворянство, особливо военное, после походов оседало на завоеванных, а большей частью добровольно присоединившихся землях. Под рукой русского царя было уютнее, чем под полой польского кунтуша. Да и сама-то Польша, в силу своей разгульной шляхты, после третьего раздела – между Пруссией, Австрией и Россией – осталась без былых портков. Так, затрапезная мишура да пояса шляхетские. Царство Польское, вошедшее в состав империи, было не лучше затасканной театральной декорации. Литовцы с удовольствием помогали задергивать занавес, коль шляхта зачинала непотребную мазурку на российской сцене. Хоть из прошлых времен немало и польских панов владели даровыми маёнтками, но литовские дворяне, давно уже перемешавшись с немецкой, а в последнее время и с русской кровью, льнули все-таки к выходцам из России. Их тоже немало поселилось по Нямунасу; кто в былых походах возлюбил эту землю, а кто и переженился с белокурыми литвинками.
Или в карты свое Колноберже выиграл у слишком заносчивого ляха…
Если у боевого генерала Столыпина не было ни грана сомнения в правоте своей здешней жизни, то какое же сомнение могло быть у сына?
Петр Аркадьевич Столыпин. Помещик.
Законный здешний абориген. Извольте любить и жаловать!
Странным поначалу казалось: с чего это их так любят и жалуют? Вначале он это приписывал своему незлобливому характеру и тороватой натуре, потом женской душевности помещицы Ольги Борисовны, а потом и лукавое прозрение пришло: мировой судия истинно всех примирил! И литовцев, и поляков, и осевших здесь русичей. Если у московских и петербургских помещиков за спиной оставалась Россия и они не лезли в местные дела, то здешним старожилам было что делить: родословную! Литовцы считали принеманские, лучшие, земли своими по праву древних преданий, поляки – по праву только недавно утерянной силы. До сабель, слава богу, дело не доходило, но кто знает?..
Пока страсти земельные сдерживало право русской силы. В отличие от великорусских губерний, где предводитель дворянства был выборным, здесь он назначался губернатором, а губернатор – самим государем. Попробуй поспорь!
У Петра Аркадьевича не было охоты ни спорить, ни вникать в здешнее право. Как ни странно, это и дало ему авторитет; раньше той же тактики держался отец, но государь повелел быть ему комендантом Московского Кремля, и он хоть и неохотно, но собирался к переезду. Сын – наследник Колноберже! Прекрасное поместье на берегу Нямунаса. Прекрасный молодой сосед. Прекрасная, гостеприимная супруга у соседа, имеющая к тому же в приданом здесь собственное поместье. Право, молодого помещика сам Бог послал. К нему потянулись и литовские, и польские, и русские помещики – все в один голос:
– Хвала нашему генералу! Уезжая от нас – таким сынком наградил…
– Шановный пане, мае розум.
– Шановная пани, бо польска ќоханка!
– Не, пане-добродеи, литвинка – что неманский василек…
– Университеты закончены, пора отцовское хозяйство принимать…
Верно, с окончанием университета, а вместе с ним и хлопот о разрешении на брак – ведь он женился на обрученной, почти что соломенной, братниной невесте, – следовало оставить петербургскую суету и вить свое гнездовье. Достославный, 1884 год воспарил под самые высокие кучевые облака, несмотря на позднюю осень. Ибо всей кучей свалилось в дождливом октябре: и получение диплома кандидата физико-математического факультета, и зачисление скорым приказом в Министерство внутренних дел, и главное – давно ожидаемое разрешение на брак, и уж скорая свадебка.
Свадьба игралась еще в Петербурге, поскольку новоявленный помещик как-никак служил, но именно «никак», лишь числясь в каких-то штатах министерства. Друг и одноклассник по орловской гимназии, ныне уже большой чин в департаменте полиции, Алексей Лопухин в сговоре с отцом затащил его в полицейские, до которых Петру не было никакого дела. Ну, маленько поругался со своим генералом, посерчал на одноклассника и поистине как неуправляемый колобок и от этого ушел, и от того убежал! На следующий же год, не исписав в полицейском министерстве и малой бумаги. Тоже нашли писаря! Делопроизводителя! Который полицейской сабли от трактирной селедки не мог отличить. Как хотите, господа-доброхоты, как хотите! Но служить-то где-то надо? Он покатился дальше, к земле, до которой вдруг почувствовал охоту. Ага, в департамент земледелия. Уж если и писать бумаги, так о хлебе насущном.
Видно, хорошо писал, если сразу стал помощником столоначальника с обещанием вскоре в столоначальники перевести, по мере навыка.
Наверно, такого не бывало – чтоб на столоначальников сваливалось еще и придворное звание: камер-юнкера! Не успевай примерять мундиры!.. Кто-то слева нажимал, кто-то справа. Где-то домашний генерал-адъютант, а где-то и Нейдгардты, перебравшиеся из Одессы в Петербург и быстро из придворья попавшие «ко двору». Да и друзья, вроде всесильного теперь Лопухина, – разве не помогали?
