А кроме всего, надо было ежедневно успеть отслушать молебен у Иверской, заехать к Филиппову за пирожками и непременно посетить Голофтеевскую галерею, где каждый день появлялось что-то новое, неизменно интересное для дам. Особым почетом пользовалась тамошняя корсетная лавка.
Появление в жизни Машеньки Александра Васильевича Ненашева вызвало целую бурю. Подошел он к ней в книжной лавке, у того же Смирдина, заглянул через плечо в томик и довольно фамильярно заметил:
— Скука смертная. Вот Трендильяк — другое дело. Презанимательно и о географии представление дает.
С этими словами он протянул ей книжку.
Мария Николаевна поначалу задохнулась от возмущения — как смели к ней так просто, без официального представления… но, увидев улыбку и лукавые голубые глаза усатого господина, сердиться перестала. Было в нем что-то необыкновенно легкое и обезоруживающее.
Не дожидаясь, пока Мария Николаевна сама возьмет книжку, Ненашев открыл ее на первой странице и начал читать:
— После того как разбойники заперли связанного барона де Гаптена в сундуке, замотали тот цепями, привязали якорь и бросили в море, прошло не больше минуты. Казалось, выбраться невозможно… — тут Ненашев замолчал и отстраненным голосом произнес: — Действие происходит на островах Фиджи, это в Тихом океане. Довольно подробно описаны течения, климат, природа и племена, населяющие архипелаг. Притом в весьма увлекательной манере. Трендильяк великий путешественник. Он лично бывал в тех местах, которые описывает, и, надо признать, имеет весьма бойкое перо. Да еще перевод хорош! В этом издании, что я вам предложил, и французский оригинал представлен. Великолепно подходит для изучения языка.
Мария Николаевна не устояла. Ей жутко захотелось узнать, выбрался ли этот самый барон де Гаптен из сундука, и если да, то каким образом. К тому же это не какой-то приключенческий роман, а самое настоящее пособие по занимательной географии и французскому языку.
— Большое спасибо, — сказала она, — я непременно прислушаюсь к вашему совету.
Она повернулась к приказчику и сказала:
— Дайте мне сочинение Трендильяка.
Но тот виновато развел руками, нерешительно показывая на Ненашева.
— К сожалению-с, последний экземпляр-с. Господин статский советник его только что приобрели-с. Увы.
Теперь Марии Николаевне более всего на свете захотелось иметь эту книгу.
— Ничего, — сердито ответила она. — Может, у Корфа имеется.
— Никак нет-с, — с гордостью парировал приказчик. — Только мы-с имеем. Сочинения господина Трендильяка продаются только Смирдиным по исключительному соглашению с господами Сытиными. Да-с.
Тут Ненашев мягко улыбнулся и протянул Марии Николаевне книгу.
— Возьмите.
— Нет-нет, — она стала шумно отказываться, однако Александр Васильевич все же вложил томик ей в руки. — Ну, хорошо… Я вам непременно верну. Вы ведь здесь бываете?
— Почти каждый день, — ответил Ненашев, и эта была чистая правда. Один из приказчиков в лавке был его осведомителем. Сообщал о странных заказах и предложениях нелегальной литературы.
Так завязалась эта литературная дружба. Мария Николаевна совершенно забросила Суворинские лотки в бойких местах и стала бывать исключительно в Смирдинской лавке. Александр Васильевич неустанно советовал ей полезные и занимательные книги. Исторические романы, мемуары и даже хроники, приобретенные по его совету, оказывались неизменно интересными.
Свою четвертую встречу Мария Николаевна и статский советник продолжили в уютном чайном салоне Спиридоновых. Александр Васильевич оказался необыкновенно хорошим слушателем. В его присутствии Машенька совершенно расслаблялась и говорила обо всем — о своих отношениях с мужем, его делах, настроениях в доме, пасынках и падчерицах, друзьях, бывающих у Смирнова. Все эти милые никчемные подробности милейший Александр Васильевич выслушивал с неподдельным интересом, задавая много вопросом и уважительно кивая. Положительно, лучше друга, чем статский советник Ненашев, у Марии Николаевны не было за всю жизнь. Временами, она даже представляла себе, как хорошо было бы сделаться и его женой тоже. Она могла бы делить с ним время, пока угрюмый, вечно затянутый в черный фрак Петр Арсеньевич пропадает на своем заводе. Александр Васильевич казался ей абсолютной противоположностью супруга. Насколько Смирнов был тяжелым, основательным, надежным, настолько статский советник казался легким, беззаботным, но, увы, и непонятным. Увлеченно беседуя с Марией Николаевной, он до сих пор ни словом, ни взглядом не показал ей, что влюблен или вообще имеет по отношению к ней какое-либо чувство. Разумеется, в этом случае она немедленно прекратила бы всякие контакты с ним, но… повода не было, и они продолжили встречаться.
Давеча вечером Мария Николаевна услышала странный разговор между мужем и директором Николаем Венедиктовичем. Многократно упоминался в нем Морозов. К Савве Тимофеевичу Машенька относилась двойственно. С одной стороны, она его боялась. Его тяжелый, горящий взгляд заставлял ее беспокоиться. Однако этот же самый взгляд волновал ее, и потому хотелось сталкиваться с ним снова и снова. Разумеется, Машенька никому об этом не говорила.
Зная, что статский советник имеет знакомства в министерстве внутренних дел, Мария Николаевна хотела узнать у него, опасна ли дружба с Морозовым. Возможно, ее следует избегать. Однако длинного разговора по душам, как обычно, не получится. Сегодня вечером в Купеческом клубе будет бал. Приглашены члены императорской фамилии. Надо самолично проверить фрак Петра Арсеньевича, свой туалет подвергнуть тщательнейшему изучению, выбрать драгоценности. Монокль или лорнет, опять же…
Николай Павлович Бахрушин, юрист, почетный гражданин и самый толстый человек во всей Москве, получил записку от тестя, когда начал обед в «Эрмитаже». Смирнов просил срочно к нему явиться по какому-то делу, которое «не терпит отлагательств». Николай Павлович тяжело вздохнул, что придется ограничиться закуской. Впрочем, она была довольно плотна и до ужина вполне можно было дотянуть. Балык, провесная белорыбица, икра, фаршированный калач, севрюжка паровая, валован с курицей и рисом…
Выйти из ресторана можно было через одну из галерей — справа или слева. Николай Павлович подумал: раз дрожки ждут его возле левого выхода, значит идти ему туда. Только он встал из-за стола, как из левой галереи появился Рябушинский. Нервная красная сыпь на его лице подернулась желто-зеленой коростой, стало быть, все последние дни взвинчен Павел Павлович сверх всякой меры. Бахрушин невольно сделал шаг вправо, но Рябушинский его уже заметил. Без всяких приветствий Павел Павлович своим обычным надменным лающим голосом презрительно спросил:
— Ну и что Смирнов намерен делать с винной монополией? Слышал, что со следующего года князь содомский продажу водки в Москве запретить хочет. Взятку будете давать по привычке или же хоть раз попробуете цивилизованным путем пройти?
— Ох, Павел Павлович, — тяжело вздохнул Бахрушин, сделав жалобное лицо, — если б я знал! По правде сказать, я о винной монополии только от вас впервые услышал. До того думал, что это досужая болтовня, ничего серьезного. Что, думаете, введут?
— Разумеется, нет, — скорчил мину, полную омерзения, Рябушинский, — ваш тесть ведь этого не допустит, я прав? Ну, пока жив, разумеется. Кстати, князь Голицын давеча у наследника был и тоже насчет запрещения водки. Вина свои предлагал на замену. Говорил, «для повышения культуры питий». Тьфу! Народ себя сам от этого запрета освободит, да так, что захлебнемся в самогоне все. Голицын идиот! Он что, впрямь думает, будто рабочие и матросы, лишившись водки, шампанское пить начнут?! Политуру они пить начнут! Тьфу! Чую, что тесть ваш что-то крупное затеял. Брожения, слухи, до меня ведь многое доходит… Об одном думаю, чтоб нас всех из-за него жандармерия не передавила…
— До свидания, Павел Павлович, — вежливо кивнул Бахрушин и с неожиданной для его комплекции грациозностью обогнул разъяренного Рябушинского. Только сев в коляску, вынул платок и утер пот со лба, пробормотав, — Господи, до чего ж человек тяжелый…
Проезжая вдоль Сундучного ряда, Бахрушин поймал в воздухе прохладную, кисло-сладкую фруктовую струю, исходившую от знаменитой квасной лавки на Никольской.
— Сверни и остановись, — коротко приказал Николай Павлович кучеру.
Тот кивнул. Не раз уж в этом месте останавливались.
Половой, дежуривший у дверей, тут же подскочил к бахрушинской коляске.
— Здрас-сте, здрас-сте, чего изволите? — затараторил он, кланяясь на каждом слове.
— Грушевого принеси, — Николай Павлович склонил голову набок, словно прикидывая силу собственной жажды, — и вишневого.
