Он как-то сник.
— Силы мои подсчитал, ишь, бухгалтер!..
Тащился буксир, баржу тащил.
Затюкал на палубе топор.
Ничего нет сложнее родственных отношений, тем более, думаю, отца с единственным сыном.
Со мной отец был неизменно по-мужски ровен. Имелся карбас — естественно на двоих, раз в семье два мужчины: он и я. Ружье есть — бери без спросу. Охала мама: «Убьется, ребенок ведь!» «Ништо, мать, — усмехнулся отец. — Парень не в ухо, в рот ложкой ездит! Чем ему из поджигов на задворках палить, пускай к настоящему оружию привыкает. В жизни пригодится».
Всегда и во всем — доверие. Без скидок на возраст. Не поэтому ли то же ружье я не снимал со стены, кроме как на охоту? А охота — не баловство. И карбас был заведен для дела.
Одна беда: отец был малограмотен, и перед людьми образованными попросту терялся, что стало давать мне определенные преимущества. В реальном, как-никак, учусь, и алгебра у меня, и физика, по-французски читаю! Не оттого ли я, мальчишка, в общении с отцом начал усваивать снисходительный тон, сперва сдерживаемый про себя, затем все чаще прорывавшийся наружу?
В скверном настроении я залез на нары. Скоро моя вахта, отдохнуть бы, а я ворочался и бил в подушку кулаками. Обидел отца. Вот черт!.. Вставал перед глазами ночной лес, хвойное урочище, куда мы ходили весной охотиться на глухарей. Тьма кромешная, небо, словно простреленное мелкой дробью; звезды, звезды… Двое нас у костра — отец и я. Булькает в котелке похлебка, гаркает из темени филин: «Уху… ху-ху!» И ярусами сучьев нависает хвойник, елки теснятся к огню, и у огня нас двое… На весь свет двое!
Я не вынес, побрел на палубу, где тюкал топор.
Отец усердно трудился. Стоял на коленях и щепал поленья на лучину.
«Я с тобой, видишь? Баржа у нас на двоих», — хотелось ему сказать. Язык, однако, одеревенел, когда я увидел, как худа иссеченная морщинами шея отца, жилисты, в синих венах руки, как ходят лопатки на спине, когда взмахивает топор… Сдал отец за лето. Известное дело — паек овсом!
— Папа, не кинуть ли дорожку?
— Чего? — взгляд отца был странно отсутствующий. — Что сказал: дорожку?
Он воткнул топор в полено. По вискам пробежали морщинки, глаза потеплели.
— Дельно, Сережа. Спробуем, авось какую ни есть щучонку обманем.
Размолвки между нами как не бывало. Я не понял, отчего отец смягчился. Взрослые сами-то себя понимают?
На моей вахте миновали Усть-Пинегу.
Первая сотня верст на пути к Котласу за кормой.
Было тускло, хмуро, дождь собирался и резко, отчетливо сверкнул огонек на буксире. Кто-то вынес фонарь, помигивал им в пасмурную муть, в темные берега: три длинных вспышки, одна короткая, три длинных, одна короткая.
В ответ с берега изба на бугре послала буксиру три длинных вспышки, одну короткую.
Сзади нас следовал, как привязанный, пароход — догнал, не отстает и не обгоняет, — а из окошка, с темного берега мигал слабый желтый огонек. Три длинных прочерка света, последний короткий. Короткий, отрывистый, точно выстрел… Выстрел из подворотни!
Тенью крался пароход, который час подряд не сближался и не отставал от маленького каравана.
Я вздохнул с облегчением, когда его заслонило берегом на повороте.
С мостика буксира в рупор прогремело:
— На барже-е… К рулю!
Трос подтянут, ход сбавлен. Перекат — в шуме его потерялось сиплое дыхание машины, перестук ее стальных суставов. Лицо обдает горячим запахом масла и пара. Кипят, перехлестываются тугие струи. Вода светлее неба, с берега наносит смолистым духом, прелыми мхами.
— Право руля. Резче… резче клади! — командует буксир. — Еще правей… Так держать!
Колеса и наддали, поднимая мутные от придонного песка валы. Откатываемой плицами волной у шаланды строптиво вздернуло нос и — вж-жик! Чиркнули осевшей кормой о камень! Навалившись грудью на румпель, я всем телом ощущаю бешеный напор переката, и не по днищу — по мне чиркнул камень. Снова проскребло по барже — вешку подмяли…
Идем точно по фарватеру, да горизонт воды низкий. Течение заметно убыстрилось, круче повороты-излуки, река то разольется широкими полоями, то сузят ее мели, песчаные косы. Совсем хлопотно на перекатах. А одиночные камни — одинцы, камни россыпью — огрудки?
Нет, вахту стоять — это не только флажками махать.
— Руль на коня! — раздается с капитанского мостика.
Ставлю руль прямо и закрепляю. Прямопрямо — «на коня». Потому что впереди чисто.
Где пароход?
Вон, никуда не делся.
Предчувствие опасности, грозящей беды вдруг возникло во мне, и я потянулся к винтовке.
Но ничего не произошло: по-прежнему карабкался, выгребая против течения, буксир, по-прежнему плыли берега…
Проснулся — стоим.
Авария произошла на исходе ночи: штурвальный зазевался, буксир с ходу налетел на огрудок, и колесо помяло, лопасти повыкрошились, как гнилые зубы. Надо ремонтироваться.
Солнце, ясень, — будто и не бывает на Двине хмурых туч! Страхи ночные остались в подушке. Шел за нами пароход, так что же? Мало ли всяких судов носит большая река. Вообще не до того мне, раз лески с собой!
По обоим берегам — деревни, луга со стогами сена. Напротив через реку дебаркадер пристани. Наверху одиноко чернеет дом с выбитыми окнами и следами пожара…
Набежали ребятишки. Потолклись у буксира, глазея, как матросы с кувалдами прямят железо, как тешут и подгоняют плицы. Отец турнул ребятишек от баржи, они скопились сзади меня. Сопят и переговариваются уважительным шепотом:
— Во, зараза, удить мастак!
— Крючок, небось, покупной…
Я бросил взгляд на обгоревший дом, они наперебой принялись объяснять:
— Там Совет.
— Братаны Короткие в троицу сожгли.
— А Михаилу Едовина — топором…
— Федька-Пестерь Михайлу-то! Короткие и Федька — одна была шайка-лейка. Свобода нам, творят, на что, коли бар нету. В Рассее, говорят, поместья мужики чистят, добра-то гребут. Нам-то и поживиться нечем, за что царя скинули, коли так? Пошли в Совет. Нечего жечь, так и Совет сойдет! Революционеры, во, они за полную волю!
Между берегами сновала лодка перевозчика. На тот берег пустая, на наш — парни и девки, смех, песни. Праздник, что ли?
— Не-а, рекруты! — кричали ребятишки.
— Который день отвальную пьют.
— Пива наварено — залейся.
— Поп глаголит: вкушайте, миряне. Не с кем воевать, раз между Советами и немцами замиренье!
Клевало, я отвлекся, и, сорвавшись с крючка, сверкнул в воду елец.
— Ужо поглаголю вам, — зашипел я. — Брысь, не то насую крапивы в портки!
Уехал на тот берег капитан. Сразу стих стук топоров, удары молота. Механик ругался с мостика — его не слушали. С матросами я увидел Петруху. Петруху с Хабарки, подручного дяди Васи. Вот так…
Побросали все, до работы ли матросне: о пиве пронюхали. Дружно повалили в деревню.
Рядом с поплавком булькнул камушек. Как? Сорванцы еще тут? Ну, держитесь, миряне, ноги в цыпках!
Обернулся — позади никого. В обрыве понаделаны норки, в черные их отверстия ныряют, с плеском крыльев выбрасываются ласточки-береговушки. Высокая кустится по обрыву трава. Порхают мотыльки.
А над травой — соломенная шляпка.
Я вперился в поплавок, точно в нем заключалось мое спасение.
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты
тебя я увидел…
Ольгинская гимназия: ее балом открывались зимние каникулы как в гимназиях города, так и в нашем реальном.
Запахи хвои, навощенного паркета. Впрочем, не помню, был ли паркет, но хвоя пахла горько, возбуждающе и нежно. Косы, кружево белых передников, пышные банты. И музыка, музыка! Шарканье ног, лорнеты классных дам, делавших замечания только по-французски, волны духов, сиянье люстры и опять музыка, снова музыка.
Высокий стоячий воротник мундира душил, от брюк с форменным желтым кантом шибало паленым сукном — сам стрелки отглаживал! Казалось, все смотрят на меня: откуда чучело взялось — в башмаках, свирепо воняющих ваксой, с пылающими ушами?
Случайно попал. Кто-то из нашей знати отказался: скука! Поэтому мне достался билетик в Ольгинскую, называемую остряками «Островом сокровищ», как родное реальное — «Таинственным островом»…
Ах, какие там тайны! Тот сынок прасола, этот наследник фирмы, папенька его на военных поставках миллионами ворочает, у того отец банковский чиновник, у этого… Этот — я, чужой!
Она кружила в вальсе с юнкером, белокурым лощеным щеголем, и шпоры на его сапогах звенели.
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Юнкер, откуда он-то на гимназическом балу?
Не чувствуя обжигающего холода, брел я с бала закоулками и тискал в кулаке фуражку. Мы, Едемские, породовитей вас! Стрельцы — опора царства Московского… В-вот! Вот! Моему предку лично Петр I на Красной площади голову ссек. «Утро стрелецкой казни» Сурикова, стрелец со свечкой — исступленные, встретившиеся со взглядом царя, горящие глаза… Он! Он! В смутное время другой мой предок с Ивашкой Болотниковым в Каргополе на озере Лаче был утоплен в проруби… Стрельцы, ну да! Мы из стрельцов, мы в Архангельске коренные!
