Хатиджа задержалась в юрте дольше, чем подобает, и отец недовольно закряхтел. Якши-Мамед понял старика и прошептал:
— Немного осталось ждать, джейранчик. Скоро мы опять будем вместе.
Хатиджа, поклонившись, вышла, и Якши-Мамед решил: «Ждать не буду больше ни одного дня. Сегодня же надо встретиться с ней!» Тестю же сказал: мол, всё делаю, как велит обычай, выдерживаю сорок дней. Не в калыме дело, мог бы внести его хоть сейчас. Назар-Мерген согласился, что соблюдение обычая — главное для благочестивого человека, особенно если он из знатного рода, ибо на богатого смотрят бедные. Да и дети учатся святости у родителей.
— Какой шайтан, такой и шайтаненок, — закончил он и довольно расхохотался.
После обеда Якши-Мамед распрощался с родителями жены, сославшись на то, что надо ещё погостить у сестры. С её мужем, Аман-Назаром, и в сражении, и на Кара-Су вместе были. Неловко будет, если не навестить их дома. Но и здесь сестра и зять были лишь предлогом, а истинная причина — встретиться с Хатиджой с глазу на глаз. Привязав коня к агилу и узнав, что Аман-Назара нет, Якши-Мамед обрадовался: «Сам аллах идёт мне навстречу. С сестрицей без всяких помех договорюсь».
— А где же твой муж, Айна? — спросил он, усаживаясь.
— Как где? — удивилась сестра. Это была рослая полная женщина, пятью годами старше брата и намного спокойнее и степеннее его. Убедившись, что Якши-Мамед действительно не знает, где Аман-Назар, она охотно сообщила:
— Все наши на Атрек подались. Кто на лодках, кто на арбах. Говорят, опять русский купец за рыбой приплыл.
— Какой купец? — насторожился брат.
— Ай, тот самый, желтоволосый… Санька.
— Давно уехали люди?
— Вчера ещё, братец. Говорят, вместе с купцом приплыл человек от ак-падишаха. Отец опять о подданстве начнёт хлопотать.
Якши-Мамед недовольно засопел, но и не двинулся с места. Когда сестра села рядом, на ковёр, он сердито заговорил:
— Отец помешался на этих русских. Потерял всякую гордость мусульманина. Назови мне, Айна, ещё хоть одного человека, который бы тридцать лет подряд просился в слуги к царю? Ну отказал царь, плюнь и утри, как говорится, бороду. Эти царские лизоблюды отца за человека не считают, а он всё об одном и том же: «Спасение наше в русских — это могучий народ».
— Не знаю, братец, права я или нет, — отозвалась Айна, — но отцу русские вреда никакого не сделали. А каджары и Хиван-хан немало зла принесли. В Тифлисе и Петербурге отца ценят.
— Отца-то, может быть, и ценят, — согласился Якши-Мамед. — Но нет ничего больнее, Айна, чем унижение. Три года я учился в Тифлисе, три года жил вместе с дворянами и офицерами. Ни один из них не тронул меня пальцем. Все меня снисходительно похлопывали по плечу. А это самое постыдное для джигита. Похлопывая, мне как бы говорили: «Ничего, дикарь, поживёшь у нас, человеком станешь».
— Спесив ты, Якши-Мамед, — отозвалась сестра. — Другой на твоём месте благодарил бы русских за то, что уму-разуму учили. Ведь, кроме тебя, на всём берегу никто по-русски писать не умеет! А ты презираешь своих же благодетелей…
— Не знаю, Айна, может быть и спесив. Не выношу я ни жалости к себе, ни снисхождения.
Видя, что братец немножко успокоился, Айна спросила:
— Если домой собираешься, то поспеши… иначе не увидишь русских, уедут.
— Обойдусь без них. Сейчас у меня иная забота, — Он сильно смутился, и сестра смекнула, в чём «его забота».
— С ней хочешь встретиться?
— А как ты думаешь…
— Я об этом давно перестала думать. Говори, что от меня требуется?
— Айна, сходи к ней и передай осторожно: пусть к речке выйдет, как стемнеет. Я буду ждать её там.
— Вий, ненасытный, — беззлобно замахнулась на него сестра. — Мало тебе одной… — И пообещала: — Ладно, отдыхай пока, сейчас схожу, — и вышла из юрты…
Вечером он сел на коня, поехал к реке. Берег её отделён от аула небольшим пустырём. Сотни тропинок ведут от аула к берегу и дальше. За протоком Камыш-Тёпе-агызы они теряются, ибо на пути ещё семь небольших речек, образующих дельту Гургена. Хотя и мелководны они, но существуют на них броды и общая дорога, к которой и протоптаны тропки. Острова гургенской дельты — место гнездовья перелётных птиц и звериных нор. Днём только и. видно, как поднимаются да садятся в камышовые заросли птицы. А ночью на Гургене плачут шакалы. По берегу Кумыш-Тёпе-агызы тянутся развалины древнего вала Кызыл-Алан. Чуть ли не на тридцать фарсахов уходят они вверх по реке, в горы и непроходимые леса. Почти на всём протяжении сохранились не только стены, но и мрачные казематы и катакомбы — приют хищников и разбойного люда. Но часто в них располагаются и воины. Принц Максютли, продвигаясь к гокленам, заставлял ночевать своё войско в этих древних трущобах, чтобы прежде времени не вспугнуть туркмен. В этих же развалинах укрыл своих джигитов Махтумкули-хан перед тем как напасть на персидский лагерь. И сейчас, выехав на коне к реке и глядя на развалины Кызыл-Алан. Якши-Мамед думал: «Только что в них я прятался от шахского принца, теперь спрячусь от собственного тестя».
Он завёл коня в речку, левее пологого места, где берут воду, и начал его купать. Брызгал на чёрный лоснящийся круп, стирал воду ладонью, а сам косился на берег. Вот две старухи спустились к воде, наполнили кумганы и отправились к кибиткам. Немного погодя появились с кумганами и вёдрами подростки. Видели Якши-Мамеда, но в потёмках не узнали, не окликнули и не поздоровались. Он забеспокоился: не испугалась бы темноты Хатиджа! Но напрасно. Она пришла, не опасаясь, что кто-то на неё нападёт. Разглядев в темноте мужчину с конём, весело позвала:
— Эй, парень! Какую гелин ждёшь! Не меня ли? — И засмеялась шаловливо, пугая звонким голосом Якши-Мамеда. Выйдя с конём на берег, он схватил за плечи высокую, стройную Хатиджу и привлёк к себе. Обняв и поцеловав в щёку и шею, сел и начал надевать сапоги.
— Ты всё такая же шутница, — выговаривал ей без всякой строгости. — Живёшь без оглядки и опасений. А если бы это был не я, а кто-то другой?
— Вий, разве другие хуже тебя? — дерзко пошутила Хатиджа.
Якши-Мамед понял шутку, но нахмурился и засопел: слишком вольно ведёт себя жёнушка и много болтает. Хатиджа тоже угадала его настроение, присела на корточки, сказала со вздохом:
— Он уже обиделся. Даже пошутить нельзя… Стала бы я окликать, если б не знала, что это ты! Да я ещё до заката солнца начала следить за кибитками Аман-Назара, всё время ждала, когда же выйдет к реке мой муженёк. Смотрю — появился. И, как всегда, на коне…
Якши-Мамед встал, распрямился. Ласковые оправдания Хатиджи развеяли всякие подозрения и недовольство. Притянув её ещё раз к себе, он проговорил:
— Поедем к озеру Кютек?
— Зачем?
— Рыбок считать будем…
Хатиджа толкнула его в грудь, смущённо засмеялась:
— Слишком далеко… Дома спохватятся.
— Тогда поедем вот на тот островок, к речке Байрам-Киля? — нетерпеливо попросил Якши-Мамед.
Хатиджа покачала головой: какой, мол, ты бесстыдный, но противиться не стала. Вместе они сели на коня и подались к камышовым зарослям…
Встретились они и на другой вечер. Расположились за камышами на травянистой лужайке. Трава была сырая от вечерней росы, подстелили попону. Якши-Мамед лежал на спине, молчаливо смотрел на звёзды. Хатиджа, привалившись к нему сбоку, щекотала губы сорванной травинкой. Он то отворачивал лицо, то ловил её руку. Он чувствовал, как горячо она его любит, и гордость счастливого мужчины переполняла его. И совершенно он был сбит с толку, когда услышал:
— Ох, знал бы ты, мой джигит, как мне жалко бедняжку Огульменгли! — Якши-Мамед даже поднялся на локте, не понимая, почему Хатидже стало вдруг жаль его старшую жену. Он слышал да и своими глазами видел, как ссорятся между собой чужие жёны: каждая норовит чем-то унизить другую, оклеветать, обругать, осрамить при всех. А этой жаль Огульменгли, словно Хатиджа из её рук мёд пьёт.
— За что ты её жалеешь?
— Не знаю, милый… Худенькая она у тебя и тихая. Ты не обижай её, джигит…
Якши-Мамеда захлестнула волна обиды. «Если моя старшая жена не вызывает у Хатиджи ни ревности, ни соперничества — значит, она меня не любит!» — подумал он. Всё больше злясь на красавицу, неожиданно заявил:
— Ладно! Я сделаю так, что ты будешь сидеть у порога, когда я с Огульменгли буду пировать за сача-ком!
— Кто — ты? — засмеялась Хатиджа. — Неужели ты такой злой и нехороший? Никогда бы не подумала.
И Якши-Мамед от этих слов вновь обрёл равновесие. Хатиджа между тем задумалась, вздохнула и заговорила назидательно:
— Нельзя быть таким, милый. Раз ты взял двух жён, то у тебя должно хватить любви для каждой. Не обижай её, слышишь?
— Ладно, ладно, буду обнимать её на твоих глазах, — невесело хохотнул он и попытался привлечь Хатиджу к себе, но та отстранилась.
