— А я не могу себе представить, чтобы ты совершил преступление, за которое карают изгнанием. Те, кто покушается на свободу Афин, заслуживают самого сурового наказания. И, уж во всяком случае, они недостойны того, чтобы жить здесь. А теперь, — деловито закончил Лукиан, — давай подумаем, что делать дальше.
— Давай.
— Отцу ты рассказать не можешь, так как пришлось бы слишком много объяснять, почему ты оказался в мастерской Кефала, когда тебе следовало быть у Милона…
— По-моему, нам вообще не следует упоминать о Кефале, — озабоченно перебил его Алексид. — У него могут быть неприятности, если люди… люди с предрассудками, я хочу сказать, если они узнают, что он хранит эту статую. — Это уж его дело. Зачем он хранит статую предателя?
— Но ведь это же произведение искусства, Лукиан! Одно из его лучших творений!
— Какая разница? Он все равно должен был разбить ее.
— Ну, не будем из-за этого ссориться, — с принужденным смехом сказал Алексид. — Но, может быть, ты скажешь своему отцу? То есть скажешь, что я случайно увидел Магнета, — тебе незачем будет объяснять, как я его узнал. Пусть думает, что я запомнил его лицо еще до того, как он был изгнан. Тогда, если твой отец поговорит с кем-нибудь из должностных лиц, они смогут все это проверить… И, во всяком случае, они будут наготове, если Магнет осмелится еще раз пробраться в Афины.
— Я придумал кое-что получше. Мой дядя — тот, который одолжил нам лошадей, — член Совета Пятисот[23]. Я расскажу ему. Ведь о делах государственной важности положено докладывать Совету Пятисот, — торжественно заключил Лукиан.
— Да, конечно.
И они пошли дальше, чувствуя, что приняли правильное решение и вообще вели себя с благоразумной рассудительностью взрослых мужчин. Но, пресекая рыночную площадь, они увидели Гиппия, и Алексид, сам того не замечая, вновь был втянут в опасный водоворот, который, казалось, бурлил вокруг молодого щеголя.
— За ним надо бы следить, — таинственно прошептал Лукиан. — Если Магнет что-то задумал, то Гиппий — его сообщник.
— Знаешь что? А если мы сами будем за ним следить?
— Как это?
— Поглядим, куда он ходит, с кем особенно дружит. А если заметим что-нибудь подозрительное, то расскажем твоему дяде.
— Это ты неплохо придумал… Но только тебе придется быть осторожным — он ведь знает тебя в лицо.
— М-м… да. Но сейчас-то мне можно посмотреть, с кем он разговаривает, — в толпе он меня не заметит.
Гиппий стоял в небольшой кучке оживленно беседующих людей. Среди них было несколько таких же щеголей, как он, и два-три человека постарше, а вокруг толпились юноши, к которым теперь незаметно присоединились и два друга. Они ничуть не удивились, обнаружив, что спор идет о политике. Однако они услышали вещи не совсем привычные — разговор шел не о последних решениях Народного собрания и не о поступках того или иного архонта или стратега[24]. Обсуждались теоретические вопросы.
Гиппий с обычной самоуверенностью утверждал:
— Самая идея демократии никуда не годится. Она строилась на неверной основе.
— Каким же это образом, мой уважаемый юный друг?
От Алексида и Лукиана говорившего заслоняла колонна, но, судя по голосу, это был человек пожилой; его мягкая, убедительная манера говорить разительно отличалась от самоуверенной напыщенности Гиппия.
— О, это нетрудно объяснить, — небрежно бросил в ответ Гиппий.
— Тем лучше, а то я не слишком-то понятлив.
Среди слушателей пробежал смешок. Гиппий торопливо начал свое пояснение, опасаясь упустить благоприятный момент:
— Ну, мы часто сравниваем управление государством с вождением корабля и говорим о «государственном корабле»…
— Прекрасное сравнение!
— Но мы были бы последними дураками, если бы плавали по морю, руководствуясь «демократическими принципами»! — Произнося последние слова, Гиппий презрительно усмехнулся. — Если бы мы без конца обсуждали, когда поднимать парус, а когда бросать якорь, и решали бы голосованием, кому быть кормчим, то нами в конце концов пообедали бы рыбы.
Слушатели опять засмеялись, на этот раз одобрительно.
— Ну, а кто же должен быть кормчим, любезный Гиппий? Судя по тому, что ты говорил раньше, ты, вероятно, поставил бы у руля человека, везущего самый дорогой груз?
— Ну-у-у… — Гиппий заколебался, подозревая ловушку. — Во всяком случае, он больше других будет заботиться о целости корабля.
— Но сделается ли он благодаря этому самым искусным кормчим? — спросил из-за колонны мягкий голос. — Ты когда-нибудь попадал на море в бурю, Гиппий?
— Разумеется! И не один раз.
— И я полагаю, ты в таких случаях требовал, чтобы к рулю вместо бедняка морехода поставили самого богатого из пассажиров, и тогда преставал опасаться за свою жизнь?
Слушатели разразились таким громким хохотом, что он заглушил ответ Гиппия. Алексид увидел, как молодой щеголь, совсем сбитый с толку тем, что его собственный довод обратился против него, побагровел и начал бормотать что-то невнятное. — Кто с ним говорил? — шепнул Алексид Лукиану. — Я хочу посмотреть.
Друзья потихоньку обошли колонну и увидели человека, чьи короткие, почти смиренные вопросы поставили Гиппия в такое глупое положение.
— А! — с неодобрением сказал Лукиан. — Оказывается, это Сократ.
Алексид и раньше видел его — Сократа знал весь город. Он неуклюже, как пеликан, расхаживал по улицам босиком даже в зимние холода — смешной курносый старик с круглым брюшком, которое не могли скрыть складки хламиды. Но Алексид впервые видел его так близко, что мог разглядеть насмешливые искорки, светившиеся в немного выпученных умных глазах, и добродушные морщинки в уголках рта. И никогда прежде он не слышал этого голоса, про который говорили, что он околдовывает.
Гиппий рассвирепел. Он не выносил, когда над ним смеялись.
— Мне, конечно, не надо было спорить с тобой, Сократ, — сказал он язвительно. — Кто же не знает, что ты самый мудрый человек в Афинах… или нет — во всем мире!
— Что ты! — с кроткой улыбкой упрекнул его Сократ. — Какой же я мудрец? Хотя, быть может, в иных отношениях я и умнее… — тут он на мгновение умолк и тактично закончил:
— …чем некоторые из известных мне людей.
— Ах, вот как! Так, значит, есть предел и твоей удивительнейшей скромности?
— Мудр я только в одном отношении, мой уважаемый юный друг: я ничего не знаю, но при этом я ЗНАЮ, что ничего не знаю. А некоторые люди ничего не знают, но воображают, будто знают очень многое.
Это было сказано так мягко и почтительно, что Гиппию была предоставлена полная возможность выйти из спора с честью. Но он не умел быстро справляться с собой, а веселые смешки окружающих не способствовали улучшению его настроения. Он скрипнул зубами, грубо буркнул, что ему пора идти, и поспешно удалился. Сократ виновато улыбнулся остальным своим собеседникам.
— Теперь вы, наверно, поняли, почему меня иногда называют оводом, — сказал он и засмеялся. — Таков уж мой удел — досаждать даже самым благородным коням и жалить их. А потом смотреть, как они, брыкаясь, скачут по лугу.
Алексид вдруг почувствовал, что Лукиан дергает его за плечо.
— Пойдем, — шепнул он. — Нам тут больше незачем оставаться.
— Да, пожалуй… — Но Алексид последовал за своим другом с большой неохотой. Он услышал голос волшебника Сократа и с радостью остался бы слушать его.
Глава 8
ПОГУБИТЕЛЬ МОЛОДЕЖИ
Свобода… Новая жизнь… Алексид был прав, ожидая, что его жизнь станет совсем другой, когда он кончит учиться в школе. Но, лежа в темноте и прислушиваясь к ровному дыханию сладко спящего Теона, он думал о том, что и понятия не имел, как глубоки будут эти перемены.
Он рос в строгой, но любящей семье, и детство его было счастливым — много игрушек, когда он еще играл в игрушки, песни и сказки, чтобы он скорее уснул, прогулки и всякие удовольствия в дни праздников. Однако он всегда должен был подчиняться суровой дисциплине, уважать которую до семи лет, пока он жил на женской половине, его учила материнская сандалия, потом — палка школьного учителя, а главное, с самого младенчества — строгий голос отца.
Его воспитывали так, чтобы он всегда поступал и думал, как положено юноше из почтенной афинской семьи. Ему полагалось примерно вести себя, всегда быть учтивым и почитать старших, в установленные дни посещать храмы и приносить богам должные жертвы, а главное — никогда не забывать, что он афинянин, что его родной город находится под особым покровительством богини Афины, которая сделала его самым могущественным и славным среди всех греческих городов.
Однако в глубине души он позволял себе некоторые сомнения, так как был прирожденным бунтарем. Почему, если человек торопится, он не может бежать по улице бегом? Неужели соблюдение достоинства — главное в жизни взрослых? И почему, когда к отцу приходят гости, мать должна ужинать в гинекее, хотя обычно вся семья ужинает вместе? Почему считается, что женщины могут разговаривать только о самых обыденных предметах и не способны вести умную беседу?
