На этой дверке написано углем: «Пушкин».
Все шли, не раздеваясь; поднимались по лестнице в пальто, в шубах.
На лестнице тишина и запах свечей.
Федотов вместе с толпой попал в комнату, заставленную с одной стороны ширмой.
У окна на столе бумага и чернильница.
Дьячок в черном стихаре басом протяжно читал псалтырь:
– «Во смерти нет памятствования о тебе; во гробе кто будет славить тебя? Утомлен я воздыханиями моими. Иссохло от печали око мое».
Пушкин лежал в гробу, одетый в штатское; локоны зачесаны на бледные виски; закрыты огромные глаза; у ног поэта рисовал белокурый художник.
В открытые двери соседней комнаты было видно – на бедных полках из простого дерева плотным строем стояли книги. За окном, во дворе, стояла распряженная карета; ворота конюшни открыты, лошадей в конюшне нет.
Толпа проходила медленно – в тесноте трудно было обойти гроб.
Федотов обернулся и в последний раз увидел высокий лоб, спокойные губы Пушкина и лицо живописца – бледно-желтое от света свечей, отброшенного листом бумаги, на котором делался набросок.
Через несколько дней в городе появились переписанные писарским почерком на канцелярской бумаге во многих экземплярах стихи Норова:
Найдут в истории далекой
Средь лавров царского венца
Вплетенный мирт тому, чье око
Хранило бурный век певца.
Кто, занимаясь с ним, как с сыном,
Отходный дал ему совет
Без скорби перейти в тот век
И умереть христианином…
Хотели исказить биографию поэта. Но стихи Норова забылись.
Говорили о другом поэте – Лермонтове. Рассказывали, что он сутул, темнолиц, силен и как будто сожжен огнем. Шепотом передавали его стихи «На смерть поэта»:
…напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
По ночам Федотов бродил по городу. Нет Пушкина, не будет его новых стихов. Никто не идет впереди со светом, не учит видеть мир…
Питер велик, а он, Федотов, одинок.
Он приходил на Дворцовую площадь. Здесь рядом жил Пушкин.
Посреди площади над темно-розовым и посеребренным морозом гранитом колонны возвышался, поддерживая крест, крылатый и высоколобый ангел с лицом, отдаленно похожим на высоколобое, слегка пучеглазое лицо Николая.
Федотов остановился и взглянул вверх.
Не кончен спор, не побежден Пушкин, и он, бедный офицер, художник Федотов, будет работать, как Лермонтов и Гоголь, во славу Александра Пушкина, а не во славу царя Александра Благословенного или пучеглазого царя Николая.
Но трудно. Как трудно…
Караулы – пожары – караулы
Все так обдумано давно,
И с вас потребуют одно
Слепое лишь повиновенье
И распекут за сочиненье.[24]
П. А. Федотов
На улицах Петербурга запрещалось курить. Город был полон предосторожностей: караулы стояли на заставах, у казарм, у дворцов и правительственных зданий. Караулы стояли и внутри дворца.
Федотов, когда можно было, пользовался случаем пройти по залам дворца. Вот зал с батальными картинами, другой – с белыми мраморными статуями, третий – золотой, четвертый – помпейский, с камином из малахита и канделябрами из ляпис-лазури, дальше петровский – со стенами, покрытыми малиновым бархатом, и гербовый – с позолоченными колоннами. В галерее 1812 года висят портреты. Сняв шляпы, хмурясь, стоят генералы двенадцатого года, темнолицые и высоколобые. За ними – дальние, низкие горизонты с пожарами.
Однажды Федотову показалось, что пахнет дымом; он доложил по начальству. Пришел старый лакей, понюхал голубоватый дымок, висящий в воздухе, и сказал:
– Дым уже два дня идет: треснула кирпичная кладка трубы, мы заткнули мочалкой и замазали глиной. Теперь во всем порядок, только бревно возле трубы загорелось; мы запрыскали и опять замазали. Коменданту доложено.
Залы со стенами, затянутыми малиновым и зеленым бархатом, высокие статуи, полированные колонны, малахитовые столы, похожие на зеленое окаменелое дерево, – все стояло, чуть затуманенное голубоватым дымом.
Через день в карауле на Галерной гавани Павел Андреевич читал книгу. Вошел ефрейтор, доложил:
– Ваше высокоблагородие, в Санкт-Петербурге беда!
Павел Андреевич вышел на улицу; там, за низкими домами, за широкой рекой, пылал край Зимнего дворца. Пламя вырывалось из высоких окон в два ряда. Горело еще только полдворца. Руки огня высовывались в окна все дальше и дальше. Окна светлели и вырывались из стены, как будто пристраивались к строю солдаты двух огненных шеренг.
Все дальше светлели окна, небо багровело, розовым стал лед на Неве.
С караула нельзя уйти.
Окна Эрмитажа еще темны.
Зашумели, закричали и зазвонили совсем близко: загорелось в Галерной гавани.
– Декабрь, мороз. Топка – самое пожарное время! – сказал разводящий.
Около Смоленского кладбища горели деревянные домики. Пожар тушили егеря, растаскивая бревна руками.
Зимний дворец за рекой продолжал гореть; слышны были гулы: то проваливались во дворце потолки и полы.
После сдачи караула Федотов пошел по истоптанному льду к Зимнему дворцу. Дворцовая площадь оцеплена народом. Дворец пылал и розовел; в розовом свете стояла Александровская колонна, лицо ангела наверху колонны было черно-багрово.
Вокруг Александровской колонны стояли стулья, канделябры, картины, диваны. Здесь Федотов встретился со знакомым лейб-гвардейцем, корнетом Манделем.
– Я не виноват, – сказал корнет, – и даже семнадцатого декабря удостоился после развода высочайшего одобрения… Мы стояли в фельдмаршальском вале. Штаны на мне лосиные, натянутые, воротник застегнут, мундир в обтяжку, и оттого судороги в ногах и приливы крови в голову…
– Когда загорелось?
– Сижу я и читаю «Библиотеку для чтения». Чудесная статья – «Испытанный способ предохранить овсяные полосы от нападения медведей». Сижу я боком – иначе сидеть штаны не пускают… Советует господин Марков жечь на полях артиллерийский палильный фитиль, читаю и сам чувствую гарь, думаю, чудится… Медведи не любят запаха гари… Смотрю – внизу около лампы голубоватый дым, а вокруг суетня. Иду с лампой в соседний зал и вижу: дежурный камер-лакей с двумя солдатами гофинтендантской команды ломами вскрывают паркет перед зеркальной дверью. «Кто позволил?» – «Огонь». Я говорю им: «Глупые люди, это лампа моя отражается в зеркалах!» И вдруг зеркальная дверь падает прямо на нас, и оттуда густой дым, такой, как на парадах от стрельбы. Лакеи побежали, а я командую солдатам: «Стать на корточки! С караула не уходить!»
Сам хочу присесть, но лосины мне этого не разрешают. Посылаю разводящего к коменданту Мартынову. Люди сидят в дыму, ждут приказания. Разводящий докладывает: «Его превосходительство господин комендант в театре, при особе его императорского величества».
Пожар гудит. Является Мартынов. Спрашивает: «Караул еще тут?» – «Так точно!» – «Вывести!»
Я даю приказание, но мы не смеем печатать шаг, потому что пол под нами раскален, и уходим не по форме. Мы идем, и я слышу в соседних залах звонкий голос. Входит император, с ним великий князь Михаил Павлович; у них в руках бинокли.
«Глаза налево!» – командую я.
– «Вольно! – говорит его императорское величество. – Караул еще здесь? Спасибо!»
Я начинаю докладывать обстоятельства дела, но вбегает лакей и кричит: «Сейчас потолок обвалится!»
Его императорское величество изволит убыстрить свои шаги. Михаил Павлович кричит: «Выбить стекла!»
Мои молодцы исполняют приказание. Тут возникает сквозняк, и вот в том месте, где была зеркальная дверь, вырастает огненный змей, как молния. Я вижу, как сгорает моя шляпа, лежащая на столе, и исчезают на стенах парчовые обои, и только вытканные золотом гербы губерний еще раскаленно сверкают на пепле.
Вызваны войска – строят каменные стены, чтобы перерезать пожар, – но огонь идет по чердаку и по рамам…
– Не укараулили! – сказал Павел Андреевич.
– Я убежден, – ответил корнет, – что полученная мною благодарность будет записана в формулярный список: что мы горели в полном порядке.
Зимний дворец горел еще несколько суток, но уже подвозили лес и железо.
Потом начали вывозить еще дымящийся мусор. Началась стройка. За стройкой наблюдал генерал Клейнмихель Петр Андреевич, который за работу свою получил золотую медаль с надписью: «Усердие все превозмогает».
Потолок Георгиевского зала, построенный по новой системе, на железном каркасе, упал.
Его восстановили.
Караульное помещение тоже было восстановлено. В нем было сыро, как в баженовском дворце на Мойке при Павле.
И мой смиренный, кроткий меч
Не знал кровавых, грозных сеч;
Тупой, родясь, умрет неточен,
В крови пред славой непорочен.[25]
П. А. Федотов
Федотов служил исправно и получал награды: в 1837 году – триста рублей; в 1838 году – еще триста рублей. Награды эти давались почти всем, так как жалованья не хватало.
