- Ноэми, забудь, что я тебе сказала, выслушай меня. Женни больна, у нее уже двое суток жар. Я одна. Ты сама мать, ты знаешь, что такое сидеть у постели больного ребенка... Вот уж три недели, как Жером у нас не появлялся. Где он? Что с ним? Надо сообщить ему, что его дочь больна, надо, чтобы он вернулся! Скажи ему.
Ноэми с жестоким упрямством покачала головой.
- Ноэми, я не верю, что ты стала такой злой! Слушай, я тебе еще не все сказала; Женни больна, это правда, и я очень встревожена; но не это главное. - Ее голос униженно дрогнул от того, что ей предстояло сказать. - От меня ушел Даниэль, он исчез.
- Исчез?
- Предприняты розыски. Я не могу в такой момент оставаться одна... с больным ребенком... Ведь правда? Ноэми, скажи ему только, чтобы он пришел!
Госпоже де Фонтанен показалось, что молодая женщина вот-вот уступит, в ее глазах она увидела сочувствие; но Ноэми отвернулась и, вздевая к потолку руки, воскликнула:
- Боже мой, чего ты от меня хочешь? Ведь я тебе говорю, что ничем не могу тебе помочь!
Госпожа де Фонтанен негодующе молчала; Ноэми обратила к ней пылающее лицо:
- Ты мне не веришь, Тереза? Не веришь? Ну что ж, тем хуже для тебя, сейчас ты узнаешь все! Он опять меня обманул, понимаешь? Удрал неведомо куда, - удрал с другой! Вот! Теперь ты мне веришь?
Госпожа де Фонтанен стала мертвенно-бледной. Она повторила машинально:
- Удрал?
Молодая женщина бросилась на диван и зарыдала, уткнувшись в подушки.
- Ах, если б ты знала, как он мучил меня! Я слишком часто прощала - он вообразил, что я буду прощать всегда! Ну уж нет, довольно! Он публично оскорбил меня самым отвратительным образом! При мне, в моем доме соблазнил негодяйку, которую я здесь держала, служанку девятнадцати лет! Паршивка сбежала две недели назад со своим тряпьем, не попрощавшись, по-английски! А он ждал ее внизу в коляске! Да-да! - взвыла она, выпрямляясь. - На моей улице, у моих дверей, средь бела дня, на глазах у соседей, - с прислугой! Представляешь себе?
Госпожа де Фонтанен прислонилась к пианино, чтобы не упасть. Она глядела на Ноэми, не видя ее. Перед ее взором проходило пережитое; она снова увидела Мариетту несколько месяцев назад, услышала шорохи в коридоре, вспомнила тайные отлучки мужа на седьмой этаж и тот день, когда уж больше нельзя было притворяться, что ничего не замечаешь, и пришлось рассчитать девчонку, и та задыхалась от отчаяния и просила прощения у барыни; она снова увидела набережную и ту женщину, простую работницу в черном платье, сидевшую на скамейке, утирая слезы; потом наконец она заметила Ноэми тут, рядом, и отвернулась. Но помимо воли взгляд ее возвратился к этой красивой девке, лежавшей поперек дивана, к ее телу, к голому плечу, которое сотрясалось от всхлипываний, вздымаясь под кружевами. Нагло всплывал мучительный образ.
А голос Ноэми доносился до нее бурными всплесками:
- Но теперь довольно, довольно! Он может вернуться, может приползти на коленях, я даже не взгляну на него! Я его ненавижу, презираю! Сотни раз я ловила его на лжи, он лгал без малейшего смысла, лгал ради игры, ради удовольствия, по привычке! Стоит ему только рот открыть - и он уже врет! Это враль!
- Ты несправедлива, Ноэми!
Молодая женщина одним прыжком вскочила о дивана.
- И ты его защищаешь? Ты?
Но г-жа де Фонтанен взяла себя в руки; она сказала уже совсем другим тоном:
- У тебя нет адреса этой?..
Секунду подумав, Ноэми сообщнически склонилась к ней:
- Нет, но консьержка иногда...
Тереза жестом прервала ее и пошла к дверям. Молодая женщина из приличия уткнулась в подушки и сделала вид, что не замечает ее ухода.
В передней, когда г-жа де Фонтанен уже приподымала портьеру у входной двери, ее обхватили руки Николь. Лицо девочки было мокрым от слез. Тереза не успела ничего сказать. Девочка порывисто обняла ее и убежала.
Консьержке очень хотелось посудачить.
- Я отправляю ей на родину приходящие на ее имя письма, это в Бретани, Перро-Гирек; а родители, наверное, пересылают почту ей. Если это вас интересует... - добавила она, раскрывая засаленный список жильцов.
Прежде чем вернуться домой, г-жа де Фонтанен зашла на почту, взяла телеграфный бланк и написала:
"Викторине Ле Га. Перро-Гирек (Кот-дю-Нор). Церковная площадь.
Прошу передать г-ну де Фонтанену, что его сын Даниэль в воскресенье исчез".
Потом она написала открытку:
"Господину пастору Грегори,
Christian Scientist Society[2],
Нёйи-сюр-Сен, бульвар Бино, 2-а.
Дорогой Джеймс,
Два дня тому назад Даниэль уехал, не сообщив куда, и не подает о себе никаких вестей; я в тревоге. Кроме того, Женни слегла, у нее сильный жар, причина неясна. Я не знаю, где найти Жерома, чтобы сообщить ему об этом.
Я совсем одна, мой друг. Приезжайте ко мне.
Тереза де Фонтанен"
V. Пастор Грегори у постели умирающей Женни
На третий день, в среду, в шесть часов вечера на улицу Обсерватории явился длинный нескладный человек неопределенного возраста и ужасающей худобы.
- Вряд ли барыня принимает, - ответил консьерж. - Наверху доктора. Маленькая барышня при смерти.
Пастор поднялся по лестнице. Дверь в квартиру была открыта. В прихожей висело несколько мужских пальто. Выбежала сиделка.
- Я пастор Грегори. Что случилось? С Женни плохо?
Сиделка посмотрела на него.
- Она при смерти, - шепнула она и скрылась.
Он содрогнулся, будто от пощечины. Ему показалось, что вокруг внезапно не стало воздуха, он задыхался. Войдя в гостиную, он отворил оба окна.
Прошло десять минут. По коридору кто-то бегал взад и вперед, хлопали двери. Послышался голос, показалась г-жа де Фонтанен, за ней следом двое пожилых мужчин в черных костюмах. Увидев Грегори, она кинулась к нему:
- Джеймс! Наконец-то! О, не оставляйте меня, мой друг!
Он пробормотал!
- Я только сегодня вернулся из Лондона.
Оставив двоих консультантов совещаться, она потащила его за собой. В прихожей Антуан, без сюртука, чистил щеткой ногти в тазу, который держала перед ним сиделка. Г-жа де Фонтанен схватила пастора за руки. Она была неузнаваема: щеки побелели, губы дрожали.
- Ах, останьтесь со мной, Джеймс, не бросайте меня одну! Женни...
Из глубины квартиры послышались стоны; не договорив, она убежала в комнату дочери.
Пастор подошел к Антуану; он молчал, но в его тревожных глазах застыл вопрос. Антуан покачал головой.
- Она при смерти.
- О! Зачем так говорить! - сказал Грегори тоном упрека.
- Ме-нин-гит, - проскандировал Антуан, поднимая руку ко лбу. "Странный малый", - добавил он про себя.
Лицо у Грегори было желтое и угловатое; черные пряди тусклых, будто мертвых волос топорщились вокруг совершенно вертикального лба. По обе стороны носа, длинного, вислого и багрового, сверкали из-под бровей глубоко посаженные глаза; очень черные, почти без белков, постоянно влажные и удивительно подвижные, они словно фосфоресцировали; такие глаза, суровые и томные, бывают иногда у обезьян. Еще более странной была нижняя часть лица: немая ухмылка, гримаса, не выражавшая ни одного из обычных человеческих чувств, дергала во все стороны подбородок, безволосый, туго обтянутый пергаментно-желтой кожей.
- Внезапно? - спросил пастор.
- Температура поднялась в воскресенье, но симптомы проявились только вчера, во вторник, утром. Сразу собрался консилиум. Было сделано все, что можно. - Его взгляд стал задумчивым. - Посмотрим, что скажут эти господа; но лично я, - заключил он, и лицо у него перекосилось, - лично я считаю, что бедный ребенок уми...
- О, don't![3] - хрипло прервал пастор. Его глаза вонзились в глаза Антуана, горевшее в них раздражение плохо вязалось со странной ухмылкой, кривившей рот. Словно воздух вдруг стал непригоден для дыхания, он поднес к воротнику свою костлявую руку, и эта рука скелета так и застыла, судорожно вцепившись в подбородок, точно паук из кошмарного сна.
Антуан окинул пастора профессиональным взглядом: "Поразительная асимметричность, - сказал он про себя, - и этот внутренний смех, эта ничего не выражающая гримаса маньяка..."
- Будьте любезны сказать, вернулся ли Даниэль, - церемонно спросил пастор.
- Нет, полнейшая неизвестность.
- Бедная, бедная женщина, - пробормотал Грегори, в его голосе слышалась нежность.
В это время оба врача вышли из гостиной. Антуан подошел к ним.
- Она обречена, - гнусаво протянул тот, что выглядел более старым; он положил руку на плечо Антуану, который тотчас обернулся к пастору лицом.
Подошла пробегавшая мимо сиделка, спросила, понизив голос:
- Скажите, доктор, вы считаете, что она...
На сей раз Грегори отвернулся, чтобы больше не слышать этого слова. Ощущение удушья становилось невыносимым. В приоткрытую дверь он увидел лестницу, в несколько прыжков очутился внизу, перешел через улицу и принялся бегать вдоль мостовой под деревьями, смеясь своим нелепым смехом, со взъерошенными волосами, скрестив на груди паучьи лапы, жадно вдыхая вечерний воздух. "Проклятые врачи!" - ворчал он. К Фонтаненам он был привязан, как к собственной семье. Когда шестнадцать лет тому назад он приехал в Париж без единого пенса в кармане, у пастора Перье, отца Терезы, нашел он приют и поддержку. Этого ему не забыть никогда. Позднее, во время последней болезни своего благодетеля, он все бросил, чтобы неотлучно находиться у его постели, и когда старый пастор умер, одну его руку сжимала дочь, другую - Грегори, которого он называл сыном. Воспоминание было таким мучительным, что он резко повернулся и размашистым шагом пошел назад. Экипажа врачей уже не было перед домом. Он быстро поднялся наверх.
