— Да, да! — с нескрываемой злобой бросил, словно щелкнул курком, Чаплинский.
— Хоть сегодня оставьте меня, пане, в покое! — завопил Конецпольский.
Чаплинский с улыбкой на перекошенном лице полукругом обежал комнату, метнул злобный взгляд на ксендза и исчез за дверью.
Петроний Ласка глубоко вздохнул и смиренно сказал:
— Милостивый бог дал пану гетманичу большой ум, а сердце очень мягкое. Не все одинаково понимают выгоды отчизны. Пусть бог даст вашей милости крепость и силу постоять за веру римскую, за вольности панства.
Конецпольский удивленно посмотрел на ксендза.
— Не думает ли патер, что я, став гетманом, буду потакать каким-то Хмельницким, нянчиться со схизматами? Поступать так не заставят нас ни король, ни сенат.
— Dominus vobiscum! [Да поможет вам бог! (лат.)]. Шляхта счастлива будет приветствовать такого гетмана.
III
Гости собрались в малиновом зале. Зал был мастерски инкрустирован, украшен узорчатыми шелками и венецианскими зеркалами. На стенах висели картины немецких мастеров в золоченых рамах, изображавшие исторические сцены. С потолка спускалась люстра из дутого стекла, а на мраморном камине стояли тройные подсвечники. Персидские ковры покрывали пол из разноцветных каменных плит.
Пышное убранство зала дополнялось яркими нарядами гостей. Шляхтянки, возле которых увивались услужливые, предупредительные кавалеры, шелестели плотным шелком широких юбок, вышитых крупными цветами. С длинных рукавов их платьев ниспадали тонкие кружева; кунтуши оторочены были белым мехом, а на высоких шеях сверкали жемчужные ожерелья, кораллы или золотые крестики на черных бархатных ленточках.
Пожилые гости разбились на кружки и гудели встревоженным роем. Шляхтичи, сидевшие на глухих волостях, о многом услышали здесь впервые и выражали свои настроения гневными возгласами. Приближалось то, чего они все время боялись и что могло согнать их с насиженных мест. Король Владислав вздумал начать войну с турками. Для этого он уже нанял десять тысяч немецких рейтаров; в Варшаве, во Львове и в Кракове построил новые арсеналы и льет пули, делает порох; ведет переговоры с папой о деньгах на экспедицию, а с Москвой договорился о походе против татар.
Коронный подстольничий Радзиевский, приехавший три дня назад из Варшавы, вслушивался в эти трусливые разговоры и длинными пальцами прикрывал насмешливую улыбку.
— Марс не дает покоя его королевской милости, — проскрипел лысый и пузатый Четвертинский.
— А что же, сиятельное панство, оружие приносит мир, — сдержанно сказал Радзиевский.
— Лучше бы уж он продолжал распутничать. Зачем ему война?
Януш Тышкевич, воевода киевский, раздраженно заерзал в кресле.
— Понятно, зачем: чтобы поставить королевскую династию над дворянством. Разве это не так? В этой войне Речь Посполитую победят если не турки, так свой же король.
— Сейм не даст согласия! — с апломбом изрек гетманич Конецпольский. — Не позволим!
— Не позволим! — повторило за ним несколько голосов.
Сухой, желчный Яков Шемберг, комиссар войска Запорожского, скривил тонкие губы.
— Уездные сеймики уже разрешили собрать общее ополчение.
— Но только для защиты.
— А воеводства и на это не дадут согласия.
— И правильно сделают, — сказал Януш Тышкевич. — Что король думает? Кто может устоять против султана, этого властителя Азии, Африки и трети Европы? Это же все равно, что одному идти против сотни. Правильно сказал пан Ржельский: первая проигранная война с султаном погубит нас, а он выиграет и пятнадцать войн. Сколько отнял он у генуэзцев, сколько у венецианцев! Даже принадлежавшую испанскому монарху Гулету разрушил... Все терпят. Так лучше рукавом заткнуть дыру, чем целым жупаном. Нет, воеводства на войну не пойдут!
— Жаль, — сказал Радзиевский. — Кто наступает, тот может хотя бы надеяться. Тридцатилетняя война немцев со шведами ослабила наших соседей настолько, что достаточно нам протянуть руку, чтобы Шлезвиг стал польским и мы получили бы выход к морю. Да и турки давно уже в роскоши утопили свою силу. Если мы не воспользуемся таким удобным случаем, история не простит нам этого.
— Лучше бы она нам спокойного короля подарила, — ответил князь Четвертинский. — Чтобы воевать со всем миром, нужны деньги, а кто их нам даст — уж не король ли?
— Нам Венеция поможет.
— Синица в небе, пан коронный подстольничий! А в войско нам придется набрать всякий сброд, голытьбу, и они нас если не задушат, так объедят наверное.
— Казаки этого только и ожидают, — сказал Шемберг. — Победим турок или нет, а с ординацией наверняка придется попрощаться.
— Нет, пан Радзиевский, с сильным бороться — смерти искать! Как вы думаете, пан воевода?
— Это уж верно! Лучше и короля и казаков держать на коротком поводке, чем искать ветра в поле.
— Мудро пан говорит, — сказал Конецпольский, — но нужно, чтобы и польный гетман на том стоял.
Гости, не желая касаться этой темы, замолчали и смущенно отвели глаза.
Чигиринский полковник Станислав Кричовский, круглолицый, с закрученными вверх усами, покачал головой и снова продолжил нить беседы:
— Пан воевода, на казаков одного поводка мало!
— Можно еще и веревку добавить, как делает князь Иеремия.
— И веревки мало, панове.
На него смотрели уже с удивлением.
— Ну, тогда виселицы! Или пану полковнику больше нравятся колы?
— Нет, все это ненадежные средства. Казаков, панове, если мы хотим удержать их в послушании, необходимо хотя бы немного утешить в их обидах.
В ответ на это весь зал захохотал, а молодой воеводич Стефан Потоцкий высокомерно крикнул:
— Мы хлопов плетями утешим, пусть только попробуют поднять головы! — и отошел к веселой группе шляхтянок.
Полковник Кричовский сдержанно улыбнулся, но тут же губы его горько искривились.
— А из кого происходили наши преславные гетманы Замойские, Жолкевские, Ходкевичи? Не из тех же русинов? Вопрос о казаках нельзя решать легкомысленно, — сказал он пану Радзиевскому, который внимательно прислушивался к разговору. — Не думайте, пане, что я льщу русинам, нет, но я помню, как смотрел на них пан Попроцький, а теперь и сам убедился, что он был прав.
Я мало жил среди них и не с ними воспитывался, но успел кое к чему присмотреться. Не один раз в год эти люди преследуют татар и терпят превратности войны. Как львы, охраняют они христианский мир. Не имея от нас никакой помощи, они оберегают наш сладкий покой, хотя и не ведают его сами. А мы, вместо того чтобы воздать им хвалу, считаем себя выше их и вырываем из их рук земли, поместья, целые села. А где же наши достославные дела, подобные тем, которые творят эти люди? Кто в наши времена превзошел в чем бы то ни было русина? Пошлите вы его в посольство — он выполнит миссию лучше, чем вы ему прикажете! Кто, как не Богдан Хмельницкий, уладил дело с французами? Среди казаков вы найдете лучших воинов. Даже наши невежды, всякие маменькины сынки, становятся здесь другими людьми. Какой-нибудь распущенный Матуш тут, на Украине, может стать хорошим воякой, а панский сынок, глядишь, уже ротмистр и даже храбрый рыцарь. А какие заслуги у тех, кто слетелся сюда со всей Польши? Прикрыли они когда-нибудь корону грудью от татарского меча? Не боевым духом преисполнено наше панство, а шляхетским гонором, оно кичится гербами и своими знатными предками. А слава о подвигах этого народа гремит уже далеко за пределами Польши, только мы не хотим о ней слышать, не хотим ее понять. Больно за нашу шляхту, но все это правда! Турок разинул на нас пасть — мы дрожим, как кролики перед удавом, а казаки не раз в эту пасть засовывали руку. Турок давно бы двинулся на Польшу — и не наша сила его останавливает. Чем же мы воздаем этой силе? Смотрите, что делает в своих имениях князь Вишневецкий! Он сотнями вешает непокорных, сажает на кол, заковывает в кандалы. Вот как платит корона за услуги, орошенные кровью! Не удивительно, что в селах все растет и растет гнев, и не нужно быть пророком, чтобы сказать, чем это может кончиться...
— Кончится это тем, что мы батогами загоним назад это быдло!
Это воскликнул Самуил Лащ, только что вошедший в зал. Его высоко подбритая голова была крепко посажена на широкие плечи, хищно сверкали выпуклые глаза, рыжие усы свисали над широким, плотоядным ртом. За Лащем шумной гурьбой вошла его свита. На устах у всех были новые подвиги их пана.
Коронный стражник Лащ, ведавший охраной границ, за всевозможные преступления тридцать семь раз был присужден к бесчестью и еще двести тридцать шесть — к изгнанию из Речи Посполитой. Теперь каждый, кто только хотел, мог убить банита [Банит – лишённый прав] и инфамиса [Инфамис - осуждённый] и не был бы за это в ответе. Позор и наказание должны были обрушиться на тот дом, в котором преступник находил себе пристанище.
