Ознакомительная версия.
Григорий всё понял, и ему стало горько и обидно… за неё. Он даже не чувствовал боли, пусть бьют, лишь бы её не трогали… о-о, как жестоко ошибается барин!
А барин, со злорадным видом, радостно кивал каждому удару кнута. И если тело Григория наполнялось болью, то его тело наполнялось радостью мести.
Закончив порку, полубесчувственного Григория рывком подняли и куда-то потащили. Скоковский ещё не полностью утолил жажду мести, придумав страшный финал.
Бросив в сани обмякшее тело, несколько слуг повезли Григория куда-то в степь.
В наступившей тьме контрастно белел снег, и пробирающий мороз постепенно привёл Григория в чувство.
– Б-братцы, – простонал он, – куда вы м-меня везёте?
Его спутники молчали, но Григорий заметил, что его везут в сторону станции.
Через некоторое время сани свернули с дороги в степь, и смутное предчувствие охватило Григория. Он заёрзал, но его сразу прижали к саням, и кто-то грубо сказал:
– Не балуй!
Ещё через некоторое время сани остановились, его вытащили и бросили в снег.
– Что ж вы, б-братцы, меня, связанного, ра-аздетого, бросаете на м-морозе?
Но слуги всё также молча сели в сани.
– Д-да хоть ноги развяжите! – отчаянно крикнул Григорий.
– Барин не велел, – равнодушно бросил кто-то, и сани уехали.
Поняв своё положение, Григорий поразился жестокости барина – вот так просто человека на мороз?! На медленную и мучительную смерть?!
Повернувшись на бок и подтянув связанные под коленями ноги, он стал пытаться, помогая себе коленями, повернуть узел на связанных руках вверх. Когда его вязали, он инстинктивно напряг руки, и теперь верёвки ослабли, и можно было попытаться развязать их зубами. Узел удалось повернуть, и Григорий стал своими молодыми, крепкими зубами развязывать застывший на морозе узел, размягчая его своим дыханием. Мучительно долго, временами отрываясь и бездумно смотря в стылую тьму, пытался он развязать верёвки. Наконец, это ему удалось. Дыханием согрев онемевшие руки, он принялся за ноги, к тому времени уже основательно промёрзшие в сапогах. Узел, скованный морозом, не поддавался. Но половинчатый успех для Григория – не успех. Он понимал, что со связанными ногами ему далеко не уползти – непременно вызябнет. И это отчаянное положение придавало ему силы. Напрягая мышцы, стоная и рыча, он, сидя, расшатывал верёвки, временами согревая дыханием скрюченные пальцы – февральский холод медленно, но верно обнимал тело своими гибельными объятиями. Узел никак не поддавался. От отчаяния и бессилия Григорий беззвучно заплакал, в голову полезли нехорошие мысли: «Я застыну? И что? Моё мёртвое тело пожрут волки? Или черви превратят в прах меня, меня, такого… такого хорошего, такого молодого? И ничего от меня не останется? Но почему, почему?! Я же ещё так молод и я всегда был… и вдруг я не буду?! И не увижу больше яркого света, тепла и глубокого неба моей Бессарабии? Но это несправедливо! Мамочка, моя милая мамочка – спаси меня! Если ты видишь, если ты слышишь – спаси! Ты же любила своего сына… и я хочу любить, хочу, чтобы и меня любили так, как ты… о-о, как я хочу жить, жить!! Хоть чёрт, хоть дьявол – дай мне силы, дай, дай!!»
И вдруг в непроглядной тьме степи вдали показались светящиеся точки, приближающиеся, несомненно, к нему. Григорий похолодел – волки! Всё ближе и ближе… но точек оказалось всего две.
«Один, – с облегчением подумал Григорий. – С одним-то я справлюсь».
И он уже приготовился встретить незваного гостя, задушить своими скрюченными, негнущимися пальцами, как вдруг горящие точки остановились невдалеке, уставившись на него прямо в глаза! И не было сил отвести взор! И что-то смутное всколыхнулось в памяти, вздыбилось, навалилось… Григорий вдруг почувствовал, как наливаются силой его мышцы!
Неимоверным внутренним напряжением он встряхнул головой – видение пропало. То ли сон (а сон на морозе смертелен!) это был, то ли явь, только он принялся с новым остервенением за проклятый узел, и узел, наконец, подался. Ценой неимоверных усилий ему удалось, наконец, развязать и ноги. Но, едва поднявшись, он сразу упал – онемевшие и застывшие ноги не держали. Тогда он стал, с трудом стянув сапоги, разминать их руками, пока, наконец, не почувствовал лёгкое покалывание – верный признак «оживания» ног. С трудом встав, он почувствовал, как тысячи иголок впились в ноги, и каждый шаг давался с неимоверным трудом – но он шёл! И тут ему ещё повезло – выглянул месяц, залив мертвенным светом холодные враждебные пространства, скудно, но освещая санный путь. Идя по санному следу, он знал, что он его выведет к зимнику… а вот и зимник. Санный след уходил к поместью, но туда ему путь заказан, и он повернул к станции, не зная, сколько ему идти по морозу.
Он шёл, вначале медленно, потом всё быстрее и быстрее, на ходу согревая озябшие руки под мышками. И за ним следовал, словно бледная тень, его верный спутник – месяц, помогая не терять зимник, не сворачивать в гибельную степь. Уже начала сереть непроглядная стылая степь, и месяц стал таять, таять… пока совсем не пропал, а он всё шёл и шёл, пока, наконец, не показались огни станции… Кайнары!
И было событие в пристанционном кабаке.
Здесь витал, совместно с винным, и сонный дух, заставляя кабатчика клевать носом. Несколько посетителей коротали ночь, в ожидании поезда, за рюмкой «горькой», ведя неспешную беседу. Как вдруг дверь широко распахнулась, и в помещение вместе с клубами седого стылого воздуха ввалился раздетый, весь заиндевевший человек. Оглядев остекленевшими глазами изумлённых посетителей, он едва выдавил:
– В-водки.
И рухнул на стул.
Кабатчик засуетился, сразу подбежал с наполненным зельем стаканом и… ужаснулся – пришедший был избит и окровавлен. Как он ещё сумел сюда дойти?!
Григорий медленно, сквозь зубы, осушил стакан… и тут его, от тепла, стало колотить.
– Вам бы в постель надобно-с, – пробормотал кабатчик, жалостливо глядя на него.
Но Григорий говорить не мог, лишь слабо кивнул головой.
С трудом поднявшись, он проследовал за хозяином наверх.
И снова ему повезло. Когда его избивали, не удосужились обыскать, и в кармане брюк остались те самые 77 рублей, что выручил за продажу свиней – было чем расплатиться с кабатчиком. А историю «ограбления» Григорий, едва отойдя, сочинил: якобы он ехал на лошади в Каушаны по делам, да в степи, ночью, на него напали трое разбойников, избили, ограбили (но, слава богу, не всё нашли), бросили раздетого в степи помирать, но он сумел развязать верёвки и добраться до станции.
Кабатчик с сомнением качал головой.
– Нешто у нас, в степи, да чтоб грабили-с? Да отродясь не слыхивали о таком-с.
Но весь жалкий вид Григория явно свидетельствовал в его пользу, к тому же постоялец за всё платил, а в остальном – не его забота.
Однако, дело дошло до полиции – грабёж на дороге, неслыханное дело!
Прибывшему становому приставу* Григорий снова изложил свою версию ограбления. Становой, завсегдатай кабака, от которого уже с утра вкусно пахло закуской, слушал пострадавшего вполуха, временами вздыхая – эва как! Но всё же верил… и не верил. Но Григорий, к тому времени уже всё более тщательно продумавший, повернул дело так, что у него украли и документы, и направление на практику от кокорозенского училища. Дело могло приобрести такой оборот (если дойдёт до полицейского начальства – всем несдобровать!), что лучше его решить по-тихому.
– Не угодно ли написать-с заявление, господин Котовский? – выслушав, поинтересовался становой. – А с документами мы вам поможем-с.
– Н-напишу, – сразу согласился Григорий.
И вскоре со справкой из полиции и выправленными документами пострадавший отбыл из Кайнар.
Крепкий и закалённый организм Григория перенёс всё – не дал развиться хвори. И теперь он жаждал мести… о-о, месть его будет не менее жестокой! В уме он перебирал варианты один другого хлеще – но! Он вдруг вспомнил о ней… и сразу его воспалённый мозг притих, и он понял, что не может, не имеет права мстить, пока она там, с детьми. И что надо искать другое место для прохождения практики.
Но Григорий просто не знал, что буквально на следующий день Мария Семёновна, совершенно не ведая об экзекуции, устроенной её мужем над практикантом Котовским, но до глубины души оскорблённая дикой ревностью мужа, отбыла с детьми и гувернанткой к себе в имение, положив начало долгому и мучительному бракоразводному процессу.
А сам помещик, проводив со скандалом жену, пообещав напоследок забрать у неё детей, занялся, наконец, делами имения, дабы успокоить расшатанную нервную систему.
Управляющий, обстоятельно докладывая о состоянии дел, в конце доклада, помявшись, всё же сказал:
– Барин… а ведь деньги, цто Котовский выруцил от продазы свиней, у него остались.
Ознакомительная версия.
