Ознакомительная версия.
– Вишь как на морозе-т дух сохраняется?
– Ага!
– Давно такова не едал?
– Так с лета!
– Как же ты мог её исть летом? Летом она сырая!
– А я и не помню…
Кешка вошёл и бросил на пол солдатский сидор, который звякнул и мягко осел широкими бабьими боками.
– Неужто всё отдашь?
– Не жалко. Контра ушла, а нам из Балаганска ещо привезут.
– А што в Балаганске?
– Дак инералы када сюда подходить стали, наши-то все склады и другое чево всё в Балаганск свезли, за двести вёрст.
Мишка поднял за лямки сидор, тряхнул его, и тот снова звякнул, полный патронов.
– Ну вот! – сказал он, не отрывая глаз от сидора. – А рыбу забирайте.
На лавке зашевелился мужик в папахе:
– Это кто тут такой добрый?
– Ты чё, Петрович? Не спится тебе!
– Как тут спать? Вы всё балабоните да балабоните. Эт хто? – кивнул он подбородком в сторону Мишки.
– Знакомец мой с Байкала, с того берега.
– И чё ему надо?
– Дак вот! Рыбы нам принёс, за патроны.
– А-а! Ну, энтого добра теперь не жалко! А ты, Серёга, пойди обойди дровяник дозором! – сказал он и с головой накрылся тулупом.
– Оставь ты его, Петрович! – Кешка обнюхивал рыбу. – Кого сейчас дозорить? А омулёк бравый! Пахнет как дома!
Мишка оглянулся, ища и не находя, где бы можно было присесть.
– Сам-т давно из дому? – спросил он и пододвинул ногою сидор поближе к себе.
– А как на Черемховских копях полыхнуло, дык я туда и подался.
– А дома хто? На хозяйстве?
– Известно хто, Маруська! Кому ж ишо!
– И чего она? Одна управляется?
– А ей чё управляться, как младшенького летом схоронили, так она с хозяйством и управляется. Сидит на печи, слёзы льёт да сети чинит.
Так и не найдя, куда сесть, Мишка привалился плечом к стене, свернул конусом листовку, согнул козью ножку и ссыпал в неё из ладони табак.
– Ты, Серёга, не смотри на кружку-то, глотни, вмиг ото сна отшибёт, и согреешься заодно. – Мишка откинул дверцу буржуйки, вынул пальцами уголёк, положил его на железный край печки и прикурил. – И как вы туто-ка революцию свою вершите? Майну продолбали и удили бы! – Ему очень хотелось как можно скорее свалить сидор в кошёвку и дать маштаку вожжий, но это был бы непорядок: не выпить чаю, не выкурить цигарку и не завести «разговора».
Кешка взял в руки самого большого омуля, оторвал ему голову и стал сдирать шкуру.
– Дак поутру и собрались: майна недалече, жилка с крючком завсегда имеются, а там контрик какой-то ошивается, ну я его…
– И срезал?
– А чё на него глядеть?
Серёга держал горячую кружку в ладонях.
– А я говорил – рыбачок!
Кешка оглянулся на парня:
– А ты бы сбегал и проверил? Чё зря языком молоть?
– А чё зря пулять?
– А ну-ка, выдь на дозор! Через полчаса доложишь! Ишь? Распился тут! Смотри, губу прижжёшь. Ну-ка, шоб я тебя не видал!
Серёга обиделся, вышел и хлопнул замороженной дверью так, что с потолка посыпался иней. Кешка неодобрительно хмыкнул в его сторону, а Мишка сделал последнюю затяжку.
– А скажи-ка мне, Иннокентий, дальше как жить будем?
Кешка бросил недочищенного омуля в кучу, распрямился и потянулся всем телом:
– А так и будем. Мы своё дело сделали, белых в Байкал-море скинули, а дальше и в океян скинем…
– Ну с энтими понятно, а здесь-то што?
– Известное дело, нову жисть сотворим!
– А каку?
– А хто его знает! Придумаем – у нас башковитых доводя!
Адельберг шёл на юго-восток.
Уже высокое над горизонтом, солнце светило в глаза. Он почувствовал, что мороз стал отпускать, и расстегнул верхние крючки бекеши, но этого ему показалось мало, и он снял перчатки. Он давно миновал город, и можно было присесть отдохнуть, но ещё мела позёмка, а впереди было много вёрст, и терять время на отдых он не мог. Ноги то зарывались в глубокий снег, наметаемый под торосы, то скользили по голому, прозрачному льду.
Адельберг шёл и уже не думал ни о Каппеле, ни о Колчаке. Выйдя из-под ареста, проехав мимо красных Черемховских копей и миновав красный Иркутск, постояв над могильной прорубью Колчака – в этом у него не было сомнений – и избежав смерти от случайной пули красного патруля, он понял, что впереди у него одна последняя прямая, в конце которой – встреча с семьёй. Он подумал, что от этого его отделяет или гибель, или то расстояние, которое ему предстоит пройти, поэтому сейчас в голове была одна мысль – вперёд.
Под хруст снега он думал о жене и сыне, которого видел только на фотографиях; Анна в письмах называла его Сашиком; он видел свой дом на Разъезжей улице рядом с Соборной площадью и Свято-Николаевским собором. Последнее письмо от жены пришло тому уж полгода, с оказией, когда он был ещё в Омске; офицеры и военные чины тыловых служб иногда могли «смотаться» в Харбин. Потом Колчак оставил Омск, и оказий не стало.
Он простился с женой ранней осенью 1914 года. Тогда, в первых числах сентября, его и ещё нескольких офицеров вызвали в штаб Заамурского округа для вручения казённого пакета и определили в Ставку русской армии, под начало Верховного главнокомандующего его императорского высочества великого князя Николая Николаевича, и дали три дня на сборы и прощание с семьями.
Война уже шла, но Харбин продолжал жить обычной жизнью, только прибавились новые тревоги. Из Петербурга и Москвы приходили военные новости, исправно печатались газеты, работал телеграф, все радовались победам и огорчались неудачам. Как и всю Россию, харбинцев расстроило поражение армии Самсонова и его самоубийство. Об этом говорили.
Из штаба, не заходя к себе в бригаду, Александр Петрович сразу пошёл домой – он решил отложить все дела до завтра. По дороге хотел придумать что-то утешительное для жены, но не успел, потому что штаб округа располагался на Большом проспекте, в нескольких сотнях шагов от дома, однако Анны дома не оказалось. Александр Петрович переоделся в домашнее и стал ждать. Анна отсутствовала недолго и, когда пришла, удивилась тому, что он не на службе, положила сумочку, откинула вуалетку и тревожно спросила:
– Что-то случилось?
Пока он ждал жену, то пытался что-то придумать, но после её вопроса всё отбросил:
– Я уезжаю в Барановичи, в ставку его высочества.
– Надолго?
Александр Петрович только пожал плечами.
Она прошла к себе в комнату, через некоторое время вернулась, переодетая в домашнее платье, позвала китайца-боя и повара и отпустила их.
– Ну что ж! Тогда давай пить чай.
Тот день до конца и ещё два они провели вдвоём, и только на третий день, к вечеру, уже на перроне харбинского вокзала, когда транссибирский экспресс тронулся и Александр Петрович вскочил на подножку, она сказала:
– Возвращайся!
«Вот я и возвращаюсь», – думал Адельберг.
Идти становилось всё труднее из-за нагромождения торосов, и дорога между ними терялась.
Перчатки были давно сняты, ворот расстёгнут. Адельберг сдвинул на затылок шапку, подставляя вспотевший лоб ветру, но ветер казался тёплым и не приносил облегчения.
«Вот я и возвращаюсь!»
Солнце поднялось в зенит и припекало даже через шапку. Впереди, сколько можно было видеть, простирался лёд большой реки; сопки по берегам Ангары становились всё ближе и выше и из голубых превращались в чёрные и строго очерченные. По его прикидкам, ещё несколько часов, и он должен дойти до той воображаемой точки, где остатки колонн Белой армии вышли на Ангару, чтобы идти дальше к Байкалу.
Вдруг Александру Петровичу показалось, что лёд на мгновение ушёл у него из-под ног, он остановился поправить шапку и дотронулся до лба. Лоб был потный. Он приложил снег, тот быстро растаял, потёк по лицу и стал замерзать в густой щетине. Александр Петрович понял, что жарко ему, скорее всего, не оттого, что после метели потеплело, если вода замерзает в бороде, а что-то тут другое. Он задрал рукав бекеши и рукавом френча вытер лицо, оно снова быстро покрылось потом. Он почувствовал, как пот течёт между лопатками, сначала горячий, а потом холодный.
«Чёрт побери, неужели я заболеваю? Как некстати! Надо немного отсидеться», – подумал он и пожалел, что не додумался попросить у Вацлава и Войтеха хотя бы немного спирту. Он прошёл ещё несколько шагов и нашёл, как ему показалось, удобное место. Когда Ангара становилась, а перед этим шла крупными льдинами, они, особенно около берега, наталкивались друг на друга, подминали одна другую, выворачивались наружу и так застывали. Он увидел большую, торчащую вертикально льдину, к которой ступенькой примёрзла льдина поменьше.
Александр Петрович сел.
«Сейчас! Пять минут! Нет, десять! Только не заснуть!» Он снова залез под бекешу и вытащил хронометр.
«Пятнадцать минут, и надо идти!»
Мешок, поставленный между коленями, обдал его пряным запахом копчёной рыбы, но есть не хотелось, хотелось пить.
«Дойду до своих и рыбу раздам! – Он растаял во рту снег. – И попрошу хлеба!»
«Хлеба! Хлеба!..» Эта мысль как будто бы прилипла, он проглотил талую воду и пожевал губами, чувствуя вкус не воды, а пахучей корки, которую только что откусил и начал медленно разжёвывать. Он перестал ощущать назойливый и сладковатый запах рыбы, только под ногами внизу пятном на белом снегу чернел мешок. На глаза и плечи опустилась усталость, тяжёлая, и придавила его к ледяному сиденью; ноги рядом с мешком потеплели.
Ознакомительная версия.
