дальше.
Едва придя в себя, он принял решение, трудное, почти невыполнимое, но он знал — единственно верное. Пока он не думал о нём, наслаждаясь каждым мгновением, когда Елизавета была рядом. Её присутствие словно солнце, согревало, лечило, нежило, отгоняя боль и тоску. Алёшка знал, что так будет недолго и позже ему придётся расплатиться за эту негу сполна, но пока позволял её себе, чтобы выжить. Выжить и запечатлеть каждое мгновение этой близости в своём сердце.
Но всё когда-то заканчивается.
Последней каплей, убедившей, что принятое решение верно, стал приговор медикусов — Лестока и ещё одного, приведённого к нему Елизаветой: петь он больше не сможет. Так и было. Алёшка и разговаривал-то с трудом, но надеялся всё же, что позже голос к нему вернётся. Он не представлял, как жить и не петь. Петь он начал, должно быть раньше, чем разговаривать. И это ощущение полёта души, широты и восторга, когда внутри всё замирает — Алёшка не знал, как обходиться без него.
Он собрался в путь тёплым июньским вечером. Елизавета с двором отправилась на несколько дней на мызу в Сарское, где нынче шёл ремонт. Алёшка с ними не поехал — отговорился слабостью. Зашёл на конюшню — он часто туда ходил с тех пор, как встал на ноги, посидел немного в деннике Люцифера, прислонясь к висевшему на стенке седлу — попрощался. И отправился искать Василия Чулкова.
Тот на заднем дворе колол дрова. С размаху всаживал топор в полено так, что то раскалывалось с одного удара ровно пополам. Алёшка вздохнул. Когда-то он любил колоть дрова, мог за раз переколоть всю поленницу, а теперь… теперь, наверное и с одним чурбаком не справится…
— Ухожу я, Василь Иваныч.
Тот удивился. Очевидно, вид Алёшкин на мысли о променадах не наводил.
— Гулять, что ли, собрался? Смотри не простудись сызнова… Ветер студёный.
Алёшка устало присел на одно из брёвен. Он теперь быстро уставал.
— Совсем ухожу. Проститься зашёл. Постриг хочу принять. Я знаю, нынче всех подряд не постригают, но, может, умолю…
Василий, занесший над головой топор, промахнулся мимо полена и едва не всадил его себе в ногу.
— Ты… что это ты придумал, Лексей Григорич? Или сызнова бред у тебя?
Алёшка взглянул грустно и ничего не ответил.
— Зачем тебе туда? Ты что?!
— Тошно мне, Вася… Невмоготу…
Василий сел рядом.
— А Елисавет Петровна как же? Ты ж говорил что с нею будешь, покуда не прогонит? Разве она тебя гнала?
— Не гнала. Она нынче от благодарности не знает, куда меня усадить, чтобы угодить. — Он усмехнулся невесело.
— Ну так и чего ты блажишь? — Василий рассердился.
— Благодарность, Вася, штука тяжёлая. Не хочу я ей в тягость быть… Лучше уйду.
— С чего ты взял, что в тягость? Видал бы, как она убивалась, покуда ты в беспамятстве был… Места себе не находила, не отходила от тебя.
— Я знаю. — Алёшка покивал печально. — Мне выздоравливать не хотелось, так хорошо было с нею рядом. Да только пора и честь знать. Негоже даму утруждать так долго. Да и не нужна мне её благодарность. А ничего иного мне не причитается.
— Да с чего ты взял-то?
— Я знаю. Кабы хоть малая надежда была, я бы, верно, не нашёл в себе сил уйти.
— Но зачем, Алексей? — Кажется, он всё ещё не верил, что Алёшка говорит всерьёз.
— Грех на мне великий, Вася. Всю жизнь молить-замаливать… Две души живые из-за меня погибли.
— Если ты про Ивашку, то туда ему, гаду, и дорога! — Василий вскочил и заметался среди раскиданных по земле поленьев. — Страшно подумать, что было бы, если бы ты его не остановил. Коня, конечно жаль, да только он не человек, скотина бессловесная. Что ж за ради него в монастырь?
— Он друг мне был, понимаешь?! Братаня… Жизнь мне спас, а я его сгубил. Знал, что гублю. Понимал…
— Ты её спасал… Иначе нельзя было.
— Нельзя. Да только мне от того не легче. Да и Иван — тоже живая душа. Из-за меня он на тот свет без покаяния отправился, с ненавистью в сердце…
— Он двух человек убил…
— Тем более. Я его душу на вечные муки обрёк.
— Поставь свечку за упокой, да и будет с него! — Василий схватился за топор и рубанул им с такой свирепостью, что тот ушёл до середины в колоду, застряв в расколе.
— И петь я больше не смогу. Медикус сказал — никогда. А меня ко двору вокалировать брали. Так что здесь от меня нынче вовсе никакого проку.
— Но как же, погоди… А Елисавет Петровна? Она знает? С нею ты простился?
— Нет. — Алёшка опустил голову. — Она не отпустит, уговаривать начнёт, и я не смогу уйти — сил не достанет. Лучше уж так.
— Не по-людски это — даже не попрощаться.
— Да не могу я с нею прощаться! Ты что, не понимаешь?! — закричал он, и Василий, грустно взглянув, покачал головой. — Вот, прошение об отставке. Передай ей, когда воротится.
— И куда ты пойдёшь?
— В Ладогу. В Свято-Никольский монастырь. Там, сказывают, настоятель хоть и суров, но с пониманием. Брошусь в ноги, может, умолю. А нет, так поживу трудником немного, вызнаю, куда податься, и в другой монастырь отправлюсь. Надо будет — до Соловков дойду… Где-нибудь да примут…
И, подобрав котомку, что лежала у его ног, Алёшка поднялся и протянул Чулкову руку.
— Прощай, Вася. Не поминай дурным словом.
* * *
С Невы налетал порывами холодный сырой ветер. Глядя вслед скачущим прочь всадникам, Мавра зябко закуталась в шаль и неловко перекрестила две удаляющиеся фигуры. Оставалось только ждать и молиться.
Сзади раздалось знакомое сопение. Почему-то, волнуясь, он всегда пыхтел, как барсук. Мавра не обернулась.
— Михайло письмо прислал. Собирается возвращаться. — Голос за спиной звучал жалобно и неуверенно. — Анну Демьяновну они так и не сыскали. Сбежала вместе со своим купчишкой. Сказывают, в Сибирь подались…
— Я не желаю ничего слышать про Анну, — резко оборвала Мавра и, не взглянув на него, пошла в сторону Невы.
Пыхтение за спиной не отставало.
— Мавруша, поговори со мной, — тихо попросил он.
— О чём? — На сей раз Мавра повернулась к нему лицом.
Пётр, весь красный и несчастный, жалобно глядел на неё.
— Иван… ты правда с ним… — Он смешался и опустил глаза.
— Нет, Петруша. — Мавра вздохнула. — Ничего объяснять тебе я не буду. И помогать тоже не стану. Воля твоя. Хочешь верить Ивану — верь.
— Не хочу! — вдруг выкрикнул он.
— Ну а коли не хочешь, не верь. — Мавра рассмеялась. — Дело барское.
