Холодный пот выступил на лбу Тани.
Нечего и говорить, что она провела ночь совершенно без сна. Думы, страшные, чёрные думы до самого утра не переставали витать над её бедной головой.
Дни шли за днями. Тревога, возникшая в сердце и уме Тани, постепенно улеглась. Княгиня, видимо, не намерена была водворить её на жительство к отцу, и её положение ничуть не изменилось со времени появления «беглого Никиты».
Последний видимо сторонился всех. Никита оказался страстным охотником и, получив с разрешения княгини ружьё, порох и дробь, по целым дням пропадал в лесу и на болоте. Ни один из княжеских дворовых охотников не доставлял к обеденному столу столько дичи, сколько «беглый Никита».
Итак, Таня успокоилась и даже почти забыла о существовании на деревне отца, тем более что к этому именно времени относилось появление в Зиновьеве первых слухов о близком приезде князя Лугового. Этот приезд, равно как восторженное состояние княжны Людмилы после первого свидания с Сергеем Сергеевичем, подействовали на Таню: она озлобилась на княжну и на княгиню и, естественно, старалась придать своим мыслям другое направление. Таким отвлекающим мотивом являлась мысль о беглом Никите.
«Отец он мне или не отец? – думала она. – Может, сбрехнули девки. Если бы он был отцом, так неужели не захотел бы взглянуть на родную дочь? Чудно что-то!»
Эта мысль начала развиваться и привела Таню к решению повидаться с таинственным обитателем избушки Соломониды.
Однажды, уложивши княжну, Таня как-то совершенно машинально не отправилась в свою комнату, а прошла девичью и вышла на двор. Ночь была тёплая, луна ярко освещала поля, вдоль которых вилась тропинка за задами деревни. Молодая девушка пошла по тропинке и вскоре очутилась у таинственной избушки. В одном из её окон светился огонёк. Никита был дома.
Этот мерцающий свет лучины в затускневшем окне блеснул в глаза девушки ярким заревом. Она остановилась ошеломлённая. Первым её чувством был страх, она хотела бежать, но не могла двинуть ни рукой, ни ногой и стояла пред избушкой как заворожённая, освещённая мягким лунным светом.
Через несколько мгновений дверь избушки отворилась, и на крыльце появился Никита. Стоявшая невдалеке Таня невольно бросилась ему в глаза.
– Чего тебе надобно здесь, девушка? – окликнул он её и стал спускаться с крыльца.
Девушка не тронулась с места. Страх у неё пропал – Никита был теперь далеко не так страшен, как в первый день появления в Зиновьеве. Он даже несколько пополнел и стал похож на обыкновенного крестьянина, каких было много там.
– Ты кто же такая будешь? – приблизившись к Тане, спросил Никита.
– Татьяна Берестова, – несколько дрогнувшим голосом ответила она.
– А, вот ты кто! – воскликнул Никита, и в его голосе послышались радостные ноты. – Ты зачем же сюда пожаловала?
– Так, гуляла.
– Правду говорят, что отцовское сердце дочке весть подаёт! – со смехом произнёс Никита, как-то особенно подчеркнув слова «отцовское» и «дочке».
– Так ты на самом деле мой отец? – смело глядя ему в глаза, спросила Таня.
– Отец, девушка, отец, – ответил Никита. – Да что мы тут-то гуторим? Хоть и поздно, а неравно чужой человек увидит… княгине доложат.
– А пусть докладывают… Мне што…
– Тебе, может быть, и ничего, а ведь мне княжеский запрет положен видеться с тобой, – возразил Никита. – Схоронимся-ка лучше в избу, верней будет, я тебе порасскажу! – и Никита пошёл снова по направлению к избушке.
Таня последовала за ним, а когда переступила порог Соломонидиной избушки, сердце у неё болезненно сжалось. Ей сделалось страшно, но только на мгновение.
– Садись, гостья будешь, – сказал Никита, указывая вошедшей за ним девушке на лавку.
Татьяна села и с любопытством оглядела внутренность избы. Последняя уже потеряла свой загадочный характер. Никита выбросил все травы и шкурки, и изба приняла совершенно обыкновенный вид.
Никита между тем поправил светец и подвинул его поближе к сидевшей за столом Татьяне.
– Дай поглядеть на тебя, девушка. Ишь, какою уродилась!.. Вылитая княжна. Онамеднясь я её на деревне встретил.
– Да, мы очень схожи с княжной… – ответила Таня.
– Да оно так и должно быть: ведь вы одного корня деревца, одного отца детки; как же тут сходству не быть?
– Одного отца? – удивлённым голосом произнесла Татьяна. – Княжна, значит…
– Моя дочь, что ли? Ну, и дура же ты! – Никита захохотал. – Да ведь это ты-то сама – дочь княжеская, князя Василия дитя родное… от жены моей непутёвой, Ульянки, вот что!
Никита пришёл в ярость и даже руками ударил себя по бёдрам.
Воспитанная вместе с княжной, удалённая из атмосферы девичьей, обитательницы которой, как мы знаем, остерегались при ней говорить лишнее слово, Таня не сразу сообразила то, о чём говорил ей Никита. Сначала она совершенно не поняла его и продолжала смотреть на него вопросительно-недоумевающим взглядом.
– Ведь когда ты родилась, – продолжал Никита, – я уже около двух лет в бегах состоял; так как же ты мне дочерью приходиться можешь? Ты это сообрази. Известно – тебя дворовая баба Ульяна, да к тому же замужняя, родила, ну, вот тебя по её мужу, то есть по мне, и записали.
Татьяна продолжала молчать, но вопросительно-недоумевающее выражение её взгляда исчезло. Она начала кое-что соображать.
– Значит, мать… – начала она.
– Что мать! Вот назвал я её сейчас непутёвой, а, только ежели по душе судить, её дело тоже было подневольное. Князь – барин. Замуж-то он за меня её выдавал для отвода глаз только. Пред женитьбой его дело-то это было. Я Ульяну любил, была она девка статная, красивая, а повенчали нас с нею – только я её и видел; меня-то дворецким сделали, а её к князю. Не стерпел я в те поры, сердце у меня загорелось, и уж этого князя стал я честить что ни на есть хуже. Известно, он – князь, барин властный. На конюшню меня отправили да спину всю узорами исполосовали. Отлежался я и задумал в бега уйти. Парень я был рослый, красивый, думал, что Ульяна за меня тоже не зазнамо для князя шла, что люб я ей. Думал я грех её подневольный простить и рассчитывал, что мы вместе убежим. Наказал я одной старушке душевной жене передать, что за околицей ждать её буду, да не пришла она, не сменила на меня князя, подлая. Только потом, много спустя, сообразил я, что нелегко и ей было, сердечной, судьбу свою переменить, из холи, из сласти княжеской с голышом, беглецом-мужем в бега пуститься. На первых-то порах проклял я её, а потом, как сердце спало, жалость меня по ней есть начала; до сей поры люблю я её, а эту княгиню с отродьем её, княжной, ненавижу.
– За что же?
– Да ведь эта змея извела Ульяну, как только князь глаза закрыл.
– Извела? Мою мать! – воскликнула Таня, и её глаза загорелись огнём бешенства.
Уже тогда, когда Никита заявил, что ненавидит княгиню и княжну, в сердце девушки эта ненависть её названого отца нашла быстрый и полный отклик. В уме разом возникли картины её теперешней жизни в княжеском доме в качестве «дворовой барышни» – она знала это насмешливое прозвище, данное ей в девичьей – в сравнении с тем положением, которое она занимала в этом же доме, когда была девочкой.
«У, кровопийцы!» – мелькнуло у неё в голове восклицание, обычное у неё по адресу княгини и княжны во время бессонных ночей.
Теперь же, когда она из слов Никиты узнала, что княгиня извела её мать, чувство ненависти к ней и княжне Людмиле получило для неё ещё более реальное основание. Оно как бы узаконилось совершённым преступлением Вассы Семёновны.
– Известно, извела, – продолжал Никита. – Я тоже хоть и в бегах был, однако из своих мест весточки получал исправно. Стала княгиня, овдовевши, Ульяну так гнуть да работой неволить, что Ульяна-то быстрей тонкой лучины сгорела. Вот она какова, ваша княгинюшка. Правда, как уложила она Ульяну в гроб, то начала душу свою чёрную пред Господом оправлять, а для этого за тебя взялась – тебя, её же мужа отродье, барышней сделала. Да на радость ли?
– Уж какая радость! Сослали теперь опять в девичью.
– Знаю! Да мало того – замуж тебя выдать норовят, да не здесь, а в дальнюю вотчину.
– Что-о-о? – громко взвизгнула Татьяна и, как ужаленная, вскочила с лавки. – Ну, этому не бывать.
– И я говорю, не бывать… Положись только на меня, вызволю.
– Родимый, всё, что делать надо, сделаю.
– Садись! – Указал он ей на лавку, а сам сел рядом и, наклонившись к самому лицу Тани, стал что-то тихо говорить ей.
На её лице выражались то ужас, то злорадная улыбка.
Они проговорили далеко за полночь.
Таня благополучно пробралась назад в девичью: все девушки уже спали, так что никто, видимо, не заметил её отсутствия. Она тихо разделась и легла, но заснуть не могла. Голова её горела, кровь билась в висках, и Таня то и дело должна была хвататься за грудь – так билось в этой груди сердце.
