— Понял, отец святой. Славная мысль у тебя.
— Налегай на то, — мол, твою, хан, землю приберут. И что, мол, ты и войско для того держишь, чтоб его ханские владения боронить.
— Тут он меня уест, отец святой: мол, земли мои боронишь, а вот откупщиков наших перебили всех.
— На сие молви ему, что-де русичи издревле привычны дань русским князьям давать, а на чужих, да еще не их веры, ополчаются сразу. Что, мол, делать — привычка. И вот тут-то проси у него право сбора «выхода» воротить князьям русским.
— А ведь верно, отец Митрофан, — улыбнулся Александр и, хлопнув ладонями по коленям, хотел опять вскочить, но воздержался. — Ведь и я ж над этим всю дорогу думал. А раз и тебе и мне одно в ум пало, стало быть, того и надо держаться.
— Учти, сын мой, ему это выгодно, хотя наверняка скрывать станет.
— Почему?
— Потому что откупщики великоханскими были и платили в Пекин великому хану. Он, Берке, из-за этого в ссоре с Хубилаем. Что-то я не заметил печали при дворе, когда весть пришла, что на Руси баскаков перебили. По-моему, Берке даже злорадствовал. Но от тебя скрывать станет, дабы не показать распри их внутренние. Ты же знай и на уме держи, сын мой, — перегрызлись поганые.
Долго сидел Александр Ярославич у епископа, слушая его речи великомудрые и радуясь, что не ошиблись они с митрополитом, назначая в Орду Митрофана. Был он прост и мудр. Впрочем, Александр давно научился дураков по одной замете определять и нередко ближним своим воеводам говаривал: «Спесив. Значит, дурак». Крепко в нем уроки кормильца Федора Даниловича засели, поучавшего не однажды: «Спесь пучит, смиренье возносит».
Хан Берке принял его на третий день после приезда. Все было, как и ранее: несли хану подарки, проходили меж огней, очищаясь от злых мыслей. Лишь одно было не так: не кидали ныне подарки в огонь. Ни одного. И князь подумал: «Видно, оттого, что меньше их стало. В Пекин больше уходит. Вот и решили, что духи без подарков обойдутся».
Берке сидел на троне в дорогом шелковом кафтане, подпоясанном золотым поясом, с колпаком на голове. Бородка реденькая, лицо желтое, оплывшее от излишеств в пище и питье. Недовольно хмурясь, спросил князя:
— Как же случилось, Александр, что ты позволил избить всех откупщиков?
— Я был в отъезде, хан, когда стряслось это. Дочь выдавал замуж.
— За кого?
— За князя витебского Константина.
— Сколько ей лет?
— Пятнадцать уже.
— Хэх, — оживился Берке. — Мог бы и со мной посоветоваться. Может, я б ее за своего сына взял. Отдал бы? А? — Хан испытующе смотрел на князя.
— А почему бы и нет? Если б ты, Берке, прислал ко мне сватов, как сие водится на Руси, я бы отдал.
— За некрещеного-то?
— А разве долго окрестить? Вон твой сыновец ныне в Ростове живет и уж Петром прозывается. Христианин. А жена князя Глеба, Неврюевна, тоже со крестом ходит. Наша вера в свои объятья хоть кого пускает.
— А в резню Петра не щекотали ножом?
— Нет. Он же христианин, — отвечал твердо Александр, хотя знал, что Петр спасся благодаря попу, спрятавшему его в алтаре.
По тому, как Берке спокойно ушел от разговора об откупщиках, князь убедился, что хану действительно они безразличны.
— Я знаю, хан, ты доверяешь мне, — сказал Александр полуутвердительно, дабы заставить поддакнуть Берке.
Но тот смолчал, хотя головой кивнул утвердительно.
— … А посему хочу просить тебя доверить мне сбор «выхода» для тебя.
— Тебе? — расширил удивленно глаза хан.
— Да. И мне и другим князьям, которые заслуживают твоего доверия. Я бы каждый год в серпень[111] привозил «выход» к твоему двору.
— Почему именно в серпень?
— Это последний месяц года на Руси. И ты, Берке, станешь получать «выход» без всяких усилий с твоей стороны.
— Что ж, Александр, ты хорошее дело предлагаешь. Я подумаю.
— Подумай, хан, сколько выгодно это будет для тебя. Не надо слать баскаков, откупщиков. В назначенный месяц «выход» будет поступать прямо в Сарай к твоему порогу.
— Я подумаю, — повторил хан.
Александр догадался, отчего Берке не спешит с ответом. Ведь баскаки, ездя по Руси, не только собирают дань, но и следят, чтоб она не усиливалась, ибо лишь в ослабленной стране можно безнаказанно хозяйничать чужеземцам.
— Но, Александр, я звал тебя не о «выходе» говорить, — помолчав, заговорил Берке. — У меня есть более важные дела. В грядущее лето я хочу пойти войной на Хулагу[112], и ты должен дать на этот поход русский полк с хорошим воеводой.
«Вот оно, начинается», — подумал Александр, но резко отказываться от похода не рискнул. Берке не любил явных возражений.
— Вряд ли от русского полка будет польза в жаркой стране, хан.
— Почему?
— Привычка, Берке. Русичи лучше переносят холод, чем жару, потому как родятся и живут в полуночной стороне. И потом, русскому полку хватает дел на заходней стороне твоего улуса.
Берке выслушал, не перебивая, а потом сказал с раздражением:
— Ты, князь Александр, хитрый как лиса. Я обещал подумать над твоей просьбой. А ты иди и подумай над моим велением. Ступай.
Берке даже махнул рукой, махнул столь пренебрежительно, что и князю, и всем присутствовавшим при разговоре стало ясно: хан разгневан непослушанием своего вассала.
Александр Ярославич понял, что гордыня царственного татарина уязвлена была двумя просьбами. Он не мог позволить себе дважды уступить русскому князю.
«И зачем я вылез сразу с двумя слезницами? — корил себя Александр, удаляясь из дворца. — Надо было с «выходом» в другой раз прийти».
Но делать было нечего. Сказанного не воротишь, как и стрелу, пущенную из лука. Стрела устремилась в цель. Попадет ли?..
Хан Берке рассердился всерьез. Он не звал к себе Александра ни через неделю, ни через месяц. А когда истомившийся ожиданием Александр Ярославич послал Светозара просить разрешения выехать домой, ему было отказано. Явившийся от хана посыльный передал дословно слова своего повелителя: «Хан дивится, князь, твоей неблагодарности. Тебя кормят, людей твоих тоже, к работе не понуждают, что ж тебе еще надобно?»
— Мне надобно ехать к моему столу, — отвечал князь, едва скрывая раздражение.
— Хан велит гостить тебе, князь Александр, — отвечал, криво усмехаясь, посыльный. — Разве тебе не нравится наше гостеприимство?
Вскоре ему была прислана кибитка, в которой он должен был жить и кочевать с Ордой.
— Худо, сын мой, — сказал епископ Митрофан. — Кибитку хан дарит тому, кого хочет держать при себе.
— И долго может держать?
— Долго. Иногда до конца жизни.
И потекли долгие, тягучие дни, недели, месяцы почетного плена. К весне Орда повернула на полуночь, в этом многотысячном сонмище кибиток, медленно переваливаясь на кочках и выбоинах, ползло и жалкое жилище великого князя Руси Александра Ярославича.
Раза два один из темников хана приглашал его на ловы, но он отказывался, ссылаясь на немочи. Что-то не тянуло его на татарскую охоту, где нередко сводились счеты с людьми, неугодными хану.
Так в безделье и бесплодном ожидании прошла весна, минуло лето. Вместе с отлетавшими птицами повернула на полудень и Орда. Начинались осенние ветры и дожди. Приближалась годовщина его плена, а хан словно забыл о нем. Одно утешало: здесь, в самой Орде, он знал все, что затевалось ее хозяином. Почти все.
Сонгур — обрусевший половчанин, давно уже живший у татар и нередко служивший добрую службу русским князьям, добросовестно пересказывал Александру все, что удалось узнать при дворе хана. Не бескорыстно, разумеется. Князь сам нацелил Сонгура на главное, чем должен был интересоваться его добровольный лазутчик: не собирается ли рать на Русь?
И Сонгур, появляясь в княжьей кибитке, всегда начинал с одной и той же фразы: «Все вельми добро, князя». Оба — и князь, и половчанин — знали, что это означало: Русь пока в безопасности.
Но ни обстоятельные пересказы Сонгура, ни мудрые речи епископа Митрофана не могли утишить боль сердца о далекой отчине. Она являлась ему в зыбких снах, то в образе младшего сына, то бушующим вече, то скорбной улыбкой жены. Она пролетала в холодной синеве неба грустной стаей журавлей.
Черная тоска навалилась на Александра Ярославича когтистым коршуном и ее отпускала ни днем, ни ночью.
Подули с полуночи холодные и резкие, как нож, ветры, принесли снежную круговерть. Проснувшись как-то утром, Александр почувствовал вдруг железную тяжесть рук и ног и не смог подняться с ложа.
— Светозар, — позвал он и удивился голосу своему, севшему до шепота.
— Что, Александр Ярославич? — явился перед ним слуга.
— Светозар, кажись, захворал я. Укрой меня потеплее и вели изладить сыты медовой, да погорячее чтоб.
