— А им не скажешь? — спросил Брона.
— Им не скажу, — просто ответил Раубич. — Они росомахи. Падалью питаются. Кровь не по ним. — И, помолчав, сказал: — Добивайте, что ли.
Брона смотрел на Раубича со спокойной враждебностью и уважением.
— Т-так, — протянул Корчак. — И в самом деле… Помирать стоя будешь?
— Да.
— Нажились мы тут, хлопцы. Спасибо надо сказать одному добродею за совет.
— Не надо ему твоей благодарности, — возразил Брона. — Он сказал правду. Есть у этого человека оружие. Да только вы все учли, кроме него.
Корчак смотрел на Яроша. Потом вынул из ножен корд и стоймя кинул его в землю.
— Ты не бойся, раубичский пан, ударят точно.
— Я не боюсь.
Брона побежал за штуцером и принес его.
— У-ух какой! — улыбался он. — Аж руки прикипели. Вот это оружие! Ну, держитесь теперь…
Раубич улыбался. Вид у хлопца был, как у ребенка, что держал игрушку.
— Ну, спасибо… Ты — ничего!.. Ты даже подумать не успеешь, я уж постараюсь, — спешил Брона и как бы пояснил: — Жену мою с детьми Кроер куда-то в Расейщину продал за непослушание… А что она там?
— Я понимаю, — сказал Раубич.
— Ведите коней, хлопцы, — приказал Корчак. — Дом жечь не будем. Пусть вдове останется. — И улыбнулся: — Может, и для меня что-нибудь найдешь?
Раубич с жестковатой улыбкой покачал головой.
— Да я шучу, — сказал Корчак.
Люди с лошадьми стояли немного в стороне и не смотрели на них. Никому не хотелось видеть убийство.
Брона вытащил из земли корд и стал с левой стороны и немножко впереди Раубича.
— Молись, — сказал Корчак.
Пан Ярош поднял голову и, глядя на языки высокого пламени, начал читать апокрифичную молитву панов-латников, против которой четыреста лет безуспешно боролась церковь. Безуспешно потому, что читали ее один раз и потом не было кого карать.
Брона слушал, как падали слова. Молчал и смотрел чужими глазами. И летели, летели в небо языки огня.
— «Воины бога пришли за мной» — спокойно читал Раубич.
Корчак отошел к лошади.
— «Воины бога пришли за мной… Они пришли — и не опечалилось сердце мое. Они пришли — и не дрогнули колени мои… Тьма была вокруг. И во тьме горели лики архангелов…
…Как половодье, близились они… Как лава, росли они… Как ураган, росли они… Как солнце в час смерти, росли они».
Странный звук родился где-то. Словно начинался обвал. Далеко-далеко. Брона не удивился. Так оно и должно было быть. Что ж, если за человеком шли воины бога…
— «Как черный огонь были очи их… Как сухая трава в огне были волосы их… Как вежи во время пожара были крылья их… Как расплавленная сталь были мечи их.
…И разверзлось небо — и пожар был за спинами их.
Но не трепетала душа моя».
Цокот нарастал и нарастал, близился. Неодолимый, мощный. Земля стонала. Потом долетели два выстрела, а спустя минуту — еще два.
— Что такое? — спросил Корчак.
— Большой отряд, — ответил кто-то.
— Войско, — пробормотал Юстын. — Наутек, хлопцы!
— Ти-хо! — приказал Корчак.
Земля гремела уже, словно была из железа.
— И правда, хватит, — взвился в седло Корчак. — Засиделись… Брона, кончай да догоняй.
Люди тронули коней. Обвал уже гремел во всю мощь.
Брона сделал шаг и встретил глаза Раубича.
— «Потому что не боялся я смерти детей нижe своей кончины без холма и причастия, без слез и памяти…»
Брона зашел за спину Яроша, поднял с земли штуцер и резким ударом корда перерезал веревки. А потом со всей силой толкнул Раубича. Тот не удержался на ногах и повалился на землю.
Корчак, оглянувшись, увидел лежащего и то, что Брона садится на коня. Всадники исчезли за домом.
…Алесь, вырвавшись на лужок, увидел разбитые окна, пощепанные двери дома — в них били топорами, — зыркий огонь, а возле него неподвижного человека.
Пылали флигель для гостей, дом эконома и каретная. Рыжее, как львиная грива, пламя с горячим гулом летело в ночь. Коробились крыши, тысячами рубинов сияли сквозь вуаль огня бревна. Ревело, сыпало искрами, несло.
И грозно вертелся во все стороны, угрожая мечам, флюгер-всадник на крыше флигеля — горячая струя воздуха вертела его. Достойный жалости, маленький и грозный всадник над морем огня.
Алесь спрыгнул с коня и склонился над неподвижным телом.
— Пан Ярош! Пан Ярош!
…Ярош удивленно смотрел на него. Потом сел, потирая запястья.
— Ничего, — резко сказал он. — Где солдаты?
— Какие солдаты? Я один.
* * *
В этот момент люди Корчака скакали уже на той стороне озера. Спешили оставить между собой и карательным отрядом как можно больше верст.
— Неудача, — сказал Корчак. — Ни оружия, ничего. Отряд кто-то навел.
Гнали коней, словно одержимые. И лишь после долгого молчания Корчак обронил:
— Ничего. Одного-таки кокнули.
Брона пожал плечами.
— Боюсь, что нет. Боюсь, что он останется в живых.
— Ты что?
— Времени не было. Когда я ударил его, мне показалось… корд наткнулся на железо.
— Брас-лет, — похолодел Корчак.
Брона молча скакал рядом с Корчаком. Он не жалел ни о чем.
«Воины бога пришли за мной».
Он улыбнулся мрачно и погладил в темноте вороненый ствол штуцера.
* * *
Ярош недоуменно смотрел на Алеся, потного, с грязными потеками на лице. Под спутанным чубом дерзко горели серые глаза.
— А солдаты?
— Да один я, один. Вставайте. Они удрали.
Раубич увидел вспененный табун, что жался подальше от огня. Перед табуном стоял, прижав уши, огромный жеребец и смотрел на пламя.
«Конь покойного Юрия. На нем он был, когда предупредил… Тогда, у кургана. Нет, никогда не пошел бы пан Юрий на заговор.
И этот… Действительно один. Прискакал и сдунул их, как пылинки. И увидел его на земле, очумевшего. Еще, может, подумал, что сомлел, как баба».
Ярош почувствовал страшное унижение. Он, мужчина, с восемью слугами, с оружием в доме, попал в руки этим свиньям и битый час терпел издевательства, словно ожидая, когда этот щенок явится на помощь. Один, с бесполезным, как тросточка, дробовиком в руках. Прискакал на помощь тому, кому «мстил презрением». Конечно, к таким надо скакать на помощь, разве они сами защитятся?
— Вставайте. Они не ранили вас?
Ярош неожиданно легко поднялся, начал было отряхивать грязь с живота и колен и едва не застонал.
Унижение раздирало его. «Один… Один… Боже мой, спасай меня от позора… спасай меня от этого спасения…»
Если б Алесь сказал то, что хотел сказать: «Быстрее, пан Ярош, они могут вернуться, а нас двое», — все, возможно, обошлось бы. Раубич увидел бы в его поступке простую смелость, желание помочь отцу девушки, которую любил.
Но он не сказал этого.
— Имеешь мою жизнь, — глухо сказа Раубич. — Надо будет — отдам.
— Зачем так?
— Я ее не хотел. Так разве не все равно, кому отдать?
— Пан Раубич…
— Я дорого дал бы, чтоб этой помощи не было.
— Брезгуете брать из моих рук? — оскорбленный, спросил Загорский.
— Не беру подачек.
— Отец… — сделал последний шаг Алесь.
Может, Раубич и понял бы, если б смотрел в глаза. Но он смотрел в сторону.
— Я ни о чем не просил. Ни вообще людей, ни лично вас.
Всадник вертелся в море огня. И, чувствуя, что он и сам такой же, Алесь сказал:
— Простите… Если б я знал, что это так, я прислал бы вместо себя слугу… Я имел смелость подумать, что я сделаю это лучше него… Видимо, напрасно.
Голос был грустный и строгий.
— Вы сегодня имеете право говорить мне все. Но потому я и не хотел жизни из ваших рук… И потому я принял жизнь из рук холопа, который разрезал мои веревки… — Раубич хотел хоть чем-нибудь удивить этого человека, посеять в нем хотя бы тень сомнения в том, что спас не он. — Хлопы лучше вас, — закончил он.
— Вы уже считаете эти веревки своими? — грустно спросил Алесь. — Быстро привыкли. А хлопы действительно лучше… Лучше нас… Они благороднее и благодарнее… Прощайте, Раубич.
И пошел к своему жеребцу.
Дважды он пытался сесть и опять опускал ногу на землю.
И лишь собравшись с силами, вскинул тело на спину Дуба.
Молча тронул со двора.
Табун медленно потянулся за ним, покидая дом, в окнах которого плясало зарево.
Одинокий всадник вертелся в море огня…
* * *
Жизнь шла себе и шла, словно ничего не случилось, и дед по-прежнему боролся за наиболее справедливое освобождение людей.
Еще раньше император поручил генерал-адъютанту Якову Ростовцеву, который когда-то подал свое предложение[145] отмены, руководить подготовкой реформы, тем самым одобрив его мысль и дав понять, что проекты губернских комитетов устарели. Для редактирования их в марте были организованы вспомогательные учреждения при главном комитете — редакционные комиссии, которые тогда же принялись за дело под руководством Николая Милютина.[146]
