Все тяжелее поднимался по другую сторону князя огромный меч богатыря Гришки, и это значило, что государю чаще и чаще приходилось отбивать удары самому, а ведь и его силы не беспредельны. И кони уж начали спотыкаться, когда новый русский клич прорезал вой Орды. От загнутого фланга большого полка, разбрасывая всадников, давя спешенных и раненых, уползающих в ордынский тыл, сея хищный лязг и крики страха, быстро прорубались навстречу государю две русские полусотни. Едва различимой молнией метался синий клинок в руке переднего всадника, клочком гневного пламени летел за плечами его пурпурный плащ. Кажется, этого плаща ордынские всадники пугались больше, чем меча. Длинный мурза со знаком тысячника, гнавшийся за московским князем, вдруг дико вскрикнул, указывая своим воинам на пурпурный плащ, словно там была главная добыча, и начал отворачивать наперерез, выкрикивая такие ругательства, от которых шарахались даже привычные к жестокой брани своих начальников степняки.
Помощь была совсем близко, когда богатырь Гришка откинулся в седле, и конь его прянул в сторону, теряя безвольное тело хозяина - в спине Гришки торчала большая черная стрела. Ордынцы, опасаясь, что добыча уйдет, взялись за свое излюбленное оружие. Может быть, они еще надеялись взять московского государя живьем - ни одна стрела не коснулась крепких доспехов Димитрия, зато его гнедой вдруг стал похож на огромного дикобраза. Наверное, руки табунщиков дрожали, когда они расстреливали великолепного княжеского скакуна: по меньшей мере, тридцатая из стрел нанесла ему смертельную рану. Васька видел, как гнедой, не прерывая бега, клонился вбок, словно и умирая, пытался донести до своих бесценную ношу, как Димитрий, не выпуская меча, освобождал ноги от стремян, и когда конь ударился оземь грудью, пробежал по земле три шага, налетел на что-то, упал ничком, выбросив вперед руку с крепко зажатым мечом. Как две стены, столкнулись два крика - русских и ордынских всадников, надвое расхлестнулся ордынский поток, разрезанный узким клином сошедшихся полусотен, и сквозь высверки стали свинцово блеснули жестокие глаза Хасана.
- Повелитель, я здесь!.. Васька, держись!
Совсем рядом взметнулось пурпурное крыло, готовое заслонить Ваську Тупика от всех напастей, но Тупик, упершись в левое стремя, уже перенес правую ногу через конскую гриву и прыгнул туда, где уткнулся лицом в потоптанную кровавую траву могучий чернобородый витязь в золоченой броне.
- Скачи к нашим, Орлик!..
Грохот и черное пламя взорвались в голове Васьки, словно гора обрушилась на его шлем, однако, сбитый с ног, он сумел вскочить, сделать два шага и упал на поверженного Димитрия, закрывая его своей броней, своим телом, своей жизнью…
Подобно степному смерчу, закрутилась над упавшими жестокая сеча, втягивая в свою воронку новых и новых всадников. Уже никто не мог бы сказать с уверенностью, где упал тот, кто вызвал этот смерч, да и о нем самом враги скоро забыли. Мало кто видел, как длинный мурза бешено налетел на скуластого сероглазого воина в пурпурном плаще, оторвавшегося от русского отряда, на миг смутив его криком злобы и ненависти:
- Умри, волк, кусающий родителя!
Короткая молния встретила удар тысячника, пойманный в ловушку эфеса клинок полетел под копыта. Мурза вскинул руку, закрыв лицо, но его молодой противник мечом плашмя ударил по шее лошади.
- Прочь с дороги, наян Галей, - будто хриплый клекот вырвался из глотки воина. - У тебя больше нет сына… Все - прочь!
Взмахом руки Хасан расчистил себе путь и, полыхая плащом, устремился к соединившимся русским полусотням.
Орда втягивалась в прорыв, чуя там главную поживу и легко бросая в тылу немногочисленный и упорный отряд русской конницы, который не хотел отрываться от кровавой свалки. Это был момент, когда воеводе левого крыла большого полка удалось укрепить его с помощью конных отрядов, переброшенных сюда Тимофеем Вельяминовым и Андреем Полоцким.
Но полку поддержки не удалось занять место полка левой руки. Он полег весь - от князей до последнего ратника. И все же запасный сделал то, чего ждали от него главные московские воеводы, - заставил Мамая бросить в битву третий эшелон Орды. Под Красным Холмом остался только личный тумен повелителя, сильнейший в ордынском войске, но последний.
Русские не хотели отступать, предпочитая смерть там, где стояли, но слишком велик был напор врагов, полк буквально поплыл к Непрядве, как подмытый остров среди расходившегося моря чужой конницы, - он все больше удалялся от восстановленного крыла большого полка, которое не переставало отгибаться назад, потому что битва начиналась в тылу рати. Стремясь быстрее открыть свободный путь к русскому лагерю, темники направляли на запасный полк клинья отборной конницы, раскалывая его на части, а массы легких всадников стрелами и непрерывными наскоками разрушали, подтачивали, трепали отдельные куски полка.
Уже начался грабеж трупов. Пример подали вассалы Орды. Разбитые в сражении, рассеявшиеся по окраинам Куликова поля, они вдруг явились повсюду, где прошло "победоносное" ордынское войско. Юркие хищные всадники соскакивали с лошадей, сдирали с убитых бояр и мурз дорогую справу, золотые и серебряные украшения, хватали добротное оружие, потрошили сумы и торока, как голодные псы над жирным куском, сцеплялись над трупами богатых воинов, и снова звенели мечи и кинжалы, ибо только ради этого часа они шли в бой, упустить его - упустить все. И снова лилась кровь. Начальники попытались было унять мародерство, но алчность скоро захватила и их самих. Ордынские темники послали отряды с приказом беспощадно рубить стервятников, грозивших вовлечь войско в повальный грабеж, когда враг еще не сложил оружия, но, мало надеясь и на своих, поспешили бросить в битву последние свежие сотни, чтобы скорее замкнуть кольцо окружения большой русской рати.
В этот трагический час тележные городки войсковой лечебницы сослужили неожиданную службу. Раздробленные отряды запасного полка, отступая, прижимались к деревянным крепостцам, воины забирались в повозки и, защищенные толстыми дубовыми бортами, поражали врагов сверху стрелами, копьями и топорами. Словно возвратились древние времена, когда племена воинственных славян в дальних походах отражали нападение врагов, сомкнув кольцом высокие борта телег. И как в те древние времена, здесь, над дубовыми стенками, рядом с железными и кожаными шлемами воинов кое-где мелькали темные покрывала женщин. Многим запомнилась строгая синеглазая девушка с большим луком в руках. Она умело натягивала тетиву, старательно целилась, не пугаясь визга наседающих врагов, и редкая ее стрела не достигала цели. Но и ордынские стрелы густо сыпались на защитников маленьких укреплений, многие русские ратники встретили тут свой последний час, хотя городки устояли до конца битвы - слишком мелкую добычу сулили они победителям.
Обтекая сопротивляющиеся отряды, войско Орды стремилось к большому лагерю у Непрядвы. Еще большие массы его начали обходить с тыла большой полк, и поределая русская рать поворачивала задние ряды, готовая сражаться на два фронта. Враги одолевали. Казалось, вот-вот сбудется горькая решимость русских воевод: "Все примем смерть - от князя до простого человека".
Шел третий час битвы, едва ли не самой упорной и жестокой из всех, какие знали люди до того. Два войска держали в руках нить судьбы человечества, и Орда все увереннее перетягивала ее в свою сторону. Ханы уже не обращали внимания на повальное мародерство. Пусть грабят - лучшая часть военной добычи все равно достанется им, уж за этим-то они сумеют проследить, блюдя ордынские законы! Половина войска Мамая лежала побитой, но и половина русского оросила своей кровью Куликово поле. Превосходство Орды теперь неизмеримо возросло, и дело было не только в числе воинов. Она прорвала русский строй, она наступала, окружая поределые и утомленные московские полки. Ханы видели: русские исчерпали свой последний резерв, в то время как сильнейший тумен Мамая, свежий, нетронутый, стоял под Красным Холмом…
В центре обрубленного, полуокруженного русского длинника высоко на ветру по-прежнему метались красные стяги, и золотой Спас изумленно смотрел с огромного черного знамени на жестокое дело тысяч людей, все еще не уставших убивать друг друга. Его словно нарочно заставляли видеть творящееся в мире, где разумные существа нарекли его своим милосердным творцом и владыкой, может быть, потому, что боялись записать на свой счет то великое и страшное, что совершали собственными руками. Его изумляло, почему он еще не сорван с древка, не растерзан в клочья, не втоптан в кровавую грязь, - напротив, его вздымали выше и выше. Он видел многое, но не было на памяти его такого, когда бы войско, наполовину уничтоженное, охваченное вдвое превосходящей силой врага, жестоко теснимое им, не побросало свои знамена, ища спасение в бегстве, проклиная весь белый свет и его, нареченного творцом жизни. Может быть, это были складки на знамени, но казалось - золотой Спас плачет, видя мужество людей, готовых на такие жертвы и такие страдания ради того, во что они веруют, ради того, что защищают.
