привлекательным личиком, которому пытался придать важность, не свойственную возрасту, рассказывал ему об огромной работе, какая была у него с приготовлениями, и пытался ему донести, что было очень важно так появиться в Кракове, чтобы сразу одержать победу.
В сердце Ядвиги Вильгельм совсем не сомневался, верил в него, полагался на него, но ему было важно одержать триумф над Советом, речь была о том, чтобы затмить блеском своей особы всех королей и князей. В победе герцог не сомневался, но именно для того, чтобы её одержать, Вильгельм должен был следовать осмотрительно.
Дни проходили за днями…
Однажды волнение было чрезвычайным, по той причине, что фламандского сукна кирпичного цвета для двора не хватило. Его искали по всей Вене и не нашли. Это событие приписываемой ему чрезмерной важностью приобрело неслыханные размеры. Было отчаянное волнение. Герцог с неумолимым педантизмом упрямого юноши настаивал на своём цвете.
В другой раз в обрамлении одежды ошиблись с рисунком. Вильгельм приказал распороть и шить заново.
Но то, что касалось его собственной особы, заботило его ещё больше.
На всякий случай герцог хотел иметь с собой то, о чем можно было только мечтать. Шатры, кареты, разнообразное оружие, драгоценности в таком количестве, чтобы одинаковых не нужно было класть дважды. Охотничье снаряжение, для турниров, для скачек, и наконец все изысканные принадлежности для костюма, утварь, духи должны были быть приготовлены в достаточном количестве.
Придворный лекарь вёз аптечку, потому что надо было предусмотреть больных и раненых. Герцог брал с собой придворного поэта Сухенвирта, двух лучших шутов, Бубу и Хексу, карла, двоих гигантских гайдуков и т. п. Музыка ограничилась только парой лютнистов.
Такой двор, который при выездах, путешествиях должен был демонстрировать великолепие, достойное пана, который обладал таким изысканным вкусом, целиком приходилось обшивать и мазать, приводить в некоторый порядок и придать ему должный авторитет. В Вене весь этот сброд мог позволить себе многое, это не влекло никаких плохих последствий, не оскорбляло господина, но за границей каждый шаг нужно было рассчитывать.
Герцог Вильгельм так всегда был уверен, что таким образом он вынудит польских панов склонить голову перед ним, что выбирался, словно намеревался остаться в Кракове. Его звала Ядвига, признавала его право на свою руку; что значили сопротивление и фантазия грубоватой польской шляхты, о которой Вильгельм имел самое нелестное представление?
Об этом государстве в целом ещё со времён Казимира ходили слухи, распространившиеся на императорском дворе и в Вене, рисующие его наполовину варварским. Знали, что Казимир много сделал, чтобы вывести его из этого состояния, но это всё ещё была дикая окраина.
По прошествии недели Гневош, увидев, что приготовлениям нет конца, потребовал аудиенции, ещё пытался настаивать на поспешности, и получил гордый ответ, что герцог не может выехать до тех пор, пока весь его двор не будет достоин сопровождать его.
Дальнейшее пребывание показалось подкоморию опасным, поэтому он просил письмо, и решил опередить Вильгельма, предлагая ему под гостиницу свой дом, когда приедет. Герцог сильно удивился, услышав это, и ответил с достоинством, что рассчитывал, как ему подобает, остановиться в замке. Подкоморий должен был объяснить, что, даже если бы это и произошло по воле герцога, всегда подобает стараться о том, потому что замок внимательно охраняют, а с многочисленным двором каштелян обычно не пускал.
Вильгельм выражением личика дал понять, что для его особы должно быть сделано исключение. Впрочем, он Гневоша не задерживал, потому что назойливость этого посла уже немного выводила его из себя.
Отправленный с подарком подкоморий, немного разочарованный, отправился назад в Краков. Герцог, правда, показался ему красивым и чересчур мягким, изнеженным юношей, но пятнадцатилетний парень, придающий такое значение костюму, изяществу, показу, казался ему не созданным для борьбы с энергичными панами Совета.
Чуть только подкоморий спешился, побежал к Хильде и королеве, рисуя там в самых живых красках радость герцога, его нетерпение, привязанность к Ядвиге, и обещая скоро приехать.
В это время с другой стороны пришли печальные новости, что посольство Ягайллы уже было в пути.
Поэтому королева могла опасаться, что оно опередит Вильгельма, и так случилось в действительности. Однажды примчались гонцы с объявлением, что торжественное литовское посольство ночевало на расстоянии неполного дня от столицы.
Самые из ряда вон выходящие слухи предшествовали литовским панам. Интерес жителей Кракова был возбуждён до наивысшей степени. В замке царил ужас. Ядвига ходила бледная и растерянная, напрасно ища в ком-нибудь из окружающих помощи, какой-нибудь защиты, надежды.
Даже Радлица, успокаивая её, не мог ничего поведать, кроме того, что послов отталкивать не стоило. Тем временем паны Совета, не исключая чуть более равнодушного в этом деле Спытка из Мелштына, готовились к как можно более великолепному приёму посланцев Ягайллы. Уже знали, что ими были два брата князя: Скиргайлло и Борис, несколько более значительных бояр, а проводником их и душой всего посольства был тот Хавнул, которому первому пришла веселая мысль соединить два государства.
Ясько из Тенчина, Ян из Тарнова, духовенство ждали литвинов с живым нетерпением но в то же время с большим беспокойством. Очень многое зависело от того, как эти наполовину дикие люди покажут себя.
Всем было известно, что языческая Литва, хоть некрещённая, хоть обособленная, такой дикой, как много лет назад, не была. Через Русь вливалось туда христианство, войны знакомили со светом, западным обычаем и европейскими манерами. Несмотря на это, опасались, как бы послы не испугали собой ни королевы, ни её изнеженного двора.
Гонец, который видел на ночлеге посольский кортеж, рассказывал о нём только, что был необычайно великолепен и многочислен, и что сыпали по дороге деньгами.
Навстречу князьям выехали старый Добеслав из Курозвек с сыном, любопытный Спытек, который должен был вечером отнести новости о них в замок и ко многим другим панам.
Скиргайлло ехал в доспехах и чересчур броской рыцарской одежде, с большой спесью и гордостью, с лицом сурового характера, с пасмурным взглядом, и этот не мог завоевать людей внешностью. Тогда как Борис, в очень изысканной иностранной одежде, с беспокойным, оживлённым лицом, был больше похож на какого-нибудь пришельца с востока, чем на гостя из Литвы.
Алгимунт и бояре были одеты так, чтобы не поражать ничем диким. Они не отличались одеждой от известных тут русинов, а шубы, их накидки, одежда, конская упряжь аж до избытка были богатые и великолепные. Золото переливалось на попонах и светилось на упряже.
Служба, одетая наполовину по-русски, только частично, шапками, поясами, кроем кожухов и вооружением обнаруживала своё происхождение.
Въезжающее посольство, которому Хавнул служил
