Итак, оставив надежду дать врагу генеральное сражение, к которому я так стремился, я приказал сворачивать лагерь. Происходило это на рассвете, хотя уже в эти ранние часы было довольно жарко. Солдаты складывали свои палатки, и я уже отдал приказ приготовиться к маршу, выстроив армию так, чтобы защититься от атак конницы Помпея. Вдруг один из начальников патруля подскакал ко мне (я стоял возле своей палатки) и, явно взволнованный, доложил мне, что наблюдал необычную суету в лагере Помпея. Я сразу подумал, что Помпей каким-то образом догадался или был осведомлён о моих намерениях и теперь спешил послать всю свою кавалерию чинить помехи нам на марше. Но за первым донесением последовало несколько новых. Поднялась вся армия Помпея, и скоро стало очевидно, что он оставляет свои позиции на холме и строит армию в боевые порядки на равнине. То, чего мы устали ждать, свершилось. Я тут же приказал подать мне мой алый полудамент, и, как только солдаты увидели сигнал к бою, раздались громкие возгласы, которые распространялись от когорты к когорте, от легиона к легиону. Люди побросали палатки и кинулись к оружию. Их рвение смешалось с каким-то восторгом, видимо потому, что, хотя многим совсем не улыбалось проливать кровь своих соотечественников, к тому времени они уже убедились, что мир, которого я добивался так долго и так безуспешно, можно завоевать только таким способом. К тому же у них, привыкших считать себя непобедимыми, на совести висело поражение, за которое они ещё не рассчитались.
В то время как быстро и точно строилась моя армия, я выехал на своём коне насколько было возможно, не рискуя своей жизнью, вперёд, чтобы рассмотреть вражеские боевые порядки. Очень скоро я понял, что Помпей планирует провести битву именно так, как я и предполагал, имея в виду Лабиена, ходившего у него в советниках. Равнина возле ручья Энипея была как будто специально подготовлена для успешных действий кавалерии, и они, конечно, полностью используют этот род войск, в котором к тому же имели такое большое преимущество. И я нисколько не удивился, увидев, что на их правом фланге совсем не осталось конницы и солдаты спокойно расположились на берегу Энипея, а вся их лёгкая пехота (у них были прекрасные лучники) и вся кавалерия сосредоточились на левом крыле, где оставался широкий простор для манёвров кавалерии. Они явно намеревались внести панику в ряды моих солдат на моём правом фланге, окружить их и затем ударить по моей пехоте с тыла. План сам по себе был не так уж плох и, если бы я не принял необходимых мер, мог привести их к успеху. Потом уже стали говорить, что Помпей принял бой и пошёл на риск не по своей воле. Говорили, что сам он выступал против того, чтобы всем рисковать ради одной битвы. Его вынудили сразиться со мной насмешки окружавших его политика нов, которым не терпелось вернуться в Рим, и они поэтому утверждали, что только страстное желание Помпея сохранить за собой высшую власть удерживает его от скорого и лёгкого разгрома моей армии. Он конечно же был настолько великим полководцем, что никогда не позволил бы кому-то, кто ничего не смыслил в войне, решать за него. Но возможно, Помпей излишне доверился Лабиену, считавшему, что моя армия понесла невосполнимые потери, хотя на самом-то деле он сам понёс их. Однако я думаю, что Помпей всё равно тщательно взвесил все «за» и «против» и пришёл к выводу, что у него есть все основания надеяться на полную и достаточно лёгкую победу. И он, как я узнал позже, на военном совете перед самой битвой даже заявлял, что едва ли его пехоте придётся принимать участие в сражении. Атака кавалерии должна была быть настолько эффективной, что вся моя армия бросилась бы бежать ещё до того, как она окажется в поле досягаемости его копьеносцев. На том же военном совете Лабиен ещё раз уверил всех, что цвет моей армии уже уничтожен — изнурён болезнями, истощён лишениями или погиб во время сражения при Диррахии. Он поклялся, что не вернётся в лагерь без победы. Неужели он забыл, удивлялся я, что примерно такую же клятву давали командиры кавалерии Верцингеторикса перед битвой при Алезии?
Но в то утро, выехав понаблюдать за передвижениями легионов и конницы Помпея на равнине перед Энипеем, я не задумывался над тем, почему он решился вызвать нас на бой. Я знал о численном превосходстве его войск: пехоты у него насчитывалось сорок пять тысяч, а я мог выставить всего двадцать две тысячи пехотинцев. У Помпея было семь тысяч конников и в придачу им много лучников и пращников. У меня же всего одна тысяча конников, в основном галлов и германцев. И снова, как всегда, мне приходилось импровизировать: условия боя диктовал скорее Помпей мне, а не я ему, и, если я не смогу достойно встретить его семь тысяч кавалеристов, а затем опрокинуть их, я опять потерплю поражение. Но я, как никто другой, знал, что войны зачастую выигрывают в результате неожиданных удачных находок, а надёжную оборону можно легко превратить в сокрушительную атаку.
Смешно сказать, но, хотя я тогда всё больше думал об импровизациях, сама битва стала одной из тех немногих, что почти полностью проходят в соответствии с теми канонами, которые я либо предвидел, либо на которые надеялся. Ту битву, несомненно, стоит включить в учебники по военному делу отчасти за быстрое и полноценное _ решение, отчасти же потому, что очевидные факторы, которые вели к победе или поражению, легко запоминаются. И по количеству вовлечённых в неё людей она осталась одной из величайших битв, в которой сражались римляне против римлян. Я бы хотел с полным правом заявить, что здесь я продемонстрировал своё исключительное воинское искусство или дар предвидения — словом, те качества, которыми отмечены все победы Ганнибала, Александра или почти забытого в наши дни Квинта Сертория. Я не заманивал Помпея в сражение, ставшее для него роковым. Просто я отвёл от себя очевидную угрозу теми же приёмами, которые применял против галлов. Иначе битва протекала бы по своим, абсолютно ортодоксальным правилам. Как и большинство всех моих битв, её выиграли мои солдаты. Я с самого начала был убеждён, что мы победим, и солдаты разделяли со мной эту уверенность.
Я вовремя сделал все необходимые распоряжения. Легионы, как всегда, выстроились в три линии, но я приказал солдатам третьей линии не вступать в бой, пока они не получат специального приказа. Вся моя кавалерия сосредоточилась на правом фланге. Перед ней стояла одна-единственная задача: сдерживать атаку превосходящих сил Помпеевой конницы как можно дольше. Позади неё, на том же правом крыле, я расположил дополнительно шесть когорт пехоты из третьей линии обороны. Солдатам этого соединения я сказал, что судьба всей битвы будет зависеть от того, как они поведут себя. Им предстояло в нужный момент всем строем ударить по семи тысячам Помпеевой конницы. Они должны были не метать копья, а прямо колоть ими врагов. Я велел им метить в лица конников и уверял их, что эти молодые люди из знатных римских семей больше знакомы со школой танцев, чем с полями сражений, и будут визжать, как девчонки, при виде направленных сильными руками прямо в их физиономии стальных клинков. Кое-кто из кавалерии Помпея подпадал под эту категорию людей, но мне хорошо было известно, что в его коннице немало отличных бойцов из Галлии и Каппадокии. К тому же не все римские аристократы трусы: я и сам мог служить убедительным доказательством, противоречащим этому заявлению. Но я прекрасно понимал то, о чём, казалось, забыли Помпей и Лабиен: что нигде и никогда никакая кавалерия, если только её превосходство не являлось абсолютным, не способна справиться с решительной, хорошо подготовленной и хорошо вооружённой пехотой. А я считал, что превосходство кавалерии Лабиена далеко не абсолютное и не сокрушительное. Мне казалось, что если мои шесть когорт обратят её в бегство (а кавалерия, когда она бросается бежать, очень быстро исчезает с поля битвы), левый фланг войск Помпея окажется под угрозой окружения и с ним произойдёт как раз то, чем Помпей грозил моему правому флангу. Что касается остальных моих войск, я считал, что мои солдаты сами извлекут пользу из создавшегося положения.
Мгновения, предшествовавшие событию, известному всем как решающая схватка, растянулись надолго. Обе армии приносили в жертву богам животных, и в этой, казалось бы, формальной процедуре было что-то пугающее. Когда мы шли на бой с нервиями, у нас не оставалось времени на подобные церемонии; теперь, когда мы собирались сражаться с нашими братьями, время нашлось. Многие из нас испытывали жуткое чувство, будто мы смотрим не в лицо своему врагу, а на самих себя, в зеркало. Против нас стояли не раскрашенные в дикие цвета бритты, и не чудовищные галлы, и не германцы в своих неуклюжих головных уборах, нет, вместо всего этого мы видели оружие, щиты и штандарты римских легионеров. Моё сердце сжалось от холодного гнева против тех непримиримых врагов, которые, пригрозив лишить меня жизни и чести, противопоставили римлянам римлян. Но уже не было ни времени, ни необходимости разбираться в причинах неотвратимо надвигающегося события. Казалось, не только мою голову — всё моё тело заполнили азарт и сдержанная сила, которые часто возникают с началом битвы и во время неё.
