В пуще, на котлищах, осторожно, чтоб, не дай бог, не набрать песка, срезал в лукошко сморчки. Это была спокойная, добрая охота.
Возвращался поздно, когда смеркалось. Уставший пес бежал впереди, и, когда оглядывался, глаза его саженей за пятнадцать светились красноватым светом.
Дядька уже ожидал. Доставал из кувшинов яблоки, не соленые и не моченые, а – секрет кухарки – как будто свежие и только залитые одной холодной водой и потому особенно сочные. Однако это была не просто вода и не рассол, а что-то совсем иное. Словно в воду налили свежего яблочного сока: кисловато-сладковатая, с запахом свежего яблока. На похмелье – за уши не оттащишь.
Перед сном, когда Алесь уже лежал, люди приносили три-четыре огромные охапки соломы и клали на пол у лежанки. Приходил дядька поговорить с часок перед сном. Набивал лежанку соломой, оставляяя длинную прядь, что соединяла солому в печке с соломой на полу.
Закуривал куцую трубочку, поджигал солому в лежанке и, сидя на скамеечке перед огнем, казалось, медленно, но ловко, нигде не обрывая, тянул и тянул солому в огонь. Словно нитку из кужеля [151] на ручной прялке. Только вместо веретена крутился у его правой руки беспокойный желтый огонь.
– Не по-нашему, конечно, – говорил дядька. – Люди удивляются. Но привык на юге. Да и дело рукам.
Отсветы делали его лицо медным, а усы рыжеватыми. Тянулась и тянулась в огонь, дремотно шелестела не обрываясь золотистая соломенная прядь.
– Воевали, – говорил дядька. – И война же тогда подлючая была. Выходим полком, отрежем участок леса, расставим посты, чтоб не стреляли по воинам, да и вырубим весь лес. Все уничтожим, кроме ежевики. А потом, в сушь, придем да сожжем. Кабаны дикие убегают. Фазаны, бедные, летят, да, глядишь, какой-нибудь горит на лету… Так сожжем на сей раз и с ежевикой. Просеки ведем, заложников берем.
Тянулась солома в огонь. Сухое тело бывших колосьев.
– Агульго еще раньше взяли, – в который раз вспоминал дядька кавказские приключения. – Шамиль тогда в Даргу убежал. И началась вот такая война. Только теперь ей конец приближается. Говорят, будто окружили имама в Гунибе… А тогда этому конца не предвиделось. Пошли мы с голофеевской экспдицией на Чечню… Жители убегают, скот ревет. Словом, когда ворвется отряд в аул, пусто там. Одни старики да куры. А то и стариков нет, одни куры. Тут уж казаков за руки держи. А когда аул близко и там у кого-то из казаков кунак есть, казаки солдат удерживают. Война, известное дело! Назовем для примера три аула: Большой, Малый, Средний Хунзах. Это я сейчас названия придумал, для примера. Война, по донесениям, приблизительно так будет выглядеть: "Взяли аул Малый Хунзах. Жителей перебили, кур переловили и съели, сакли сожгли, мечеть загадили"; "Взяли аул Средний Хунзах. Мечеть запаскудили, сакли сожгли, переловили и съели кур"; "Взяли аул Большой Хунзах. Кур переловили и съели, мечеть загадили, сакли сожгли". Повсюду, как видишь, одинаково. Всей разницы, что поначалу, а что потом. Да еще Малому Хунзаху вместе с жителями досталось, потому что ниже по горе лежал… Старые солдаты и офицеры этим брезговали. Ну, а щенкам, конечно, лестно. "Начальство приказывает – его ответ. Круш-ши, хлопцы!" Да и гонор. То его на конюшне драли или, скажем, к казначею на обед не приглашали, а тут перед ним земля горит… Из-за того, что война не война была, зверели люди, а уж как дойдет до кинжалов и пуль, так только держи их. Но настоящее дело бывало редко. Однажды пошли лес рубить – и вдруг нападение. День дрались. Речка там такая есть… названия не наши, забыл… Ва… Валерка?… Валетка?
– Валерuк.
– Гляди, правильно. Откуда знаешь?
– Стихи такие есть, Лермонтов написал.
Дядька на миг оторвался от своей "пряжи", чтоб почесать подбородок. Огонек, словно только этого и ожидал, пополз из печи к соломе на полу.
– Куд-да? – Дядька, поймав его, запихнул обратно. – А ну, иди к своим!… Знал одного. И как раз в это время. На Валерке и при экспедиции.
– Так это же большой человек, дядька… Поэт?
– Поэтов этих много. Хоть носом ешь… На Валерке… При экспедиции… Черт его знает еще где.
– Поэт!!!
– Поэт ли – не знаю. А что поручик, хорошо помню. Офицер был неплохой. Только строптивый и непослушный. Не хотел в экспедиции воевать. Сердце, значит, ему не позволяло, чтоб приказывали.
– Может, этот не тот… Михаил?
– Михаил Юрьевич, правильно.
– Ах, черт! – Дядька как бы сразу вырос в глазах Загорского: это же подумать, кого видел! – И разговаривали вы с ним?
– Почему же не разговаривать, если придется? Что он, турок? Мы с ним и на охоту ходили. И чаёк с ним гоняли. Я там от кофе нашего отвык, все чаёк да чаёк. Исключительный мы сним чай умели делать… Секреты разные были… Он свой у одного друга выпытал – убили его потом под грозной крепостью. По-глупому совсем. А мне мой секрет даром достался: хочешь, чтоб кофе или чай хороши были, – клади как можно больше и того и другого.
– Расскажите, дядька: какой он был?
– Какой… Обыкновенный… Глаза, да нос, да две руки. Невидный такой. Ноги кривоватые, как будто в детстве рахитом болел. Обыкновенный армейский офицер… Только что богатый.
– О чем хоть беседовали?
– Помню я, думаешь, о чем с каждым офицером разговаривал?
"Эх, дядька, дядька, – подумал про себя Алесь, – повезло тебе, а ты…"
Чуть не плюнул с досады, но потом подумал, что вины Басак-Яроцкого здесь нет. Свела судьба с обыкновенным армейским офицером, каких Петро в самом деле видел сотни. Кто отличит под серым сукном одно сердце от другого? Эх, люди! И в самом деле "стыдно-с".
– Помню лишь, что необычайной храбрости был человек. На что уж те басурманы, а он и их перебасурманил. Набрал себе добровольцев – такие же сорвиголовы, как он, – да и пошел гулять… Сам в красной сорочке, в бешмете, конь под ним белый… Что ты думаешь, на такое поглядев, да жизнью не рисковать – это нельзя. Очень даже просто и свихнуться или запить до последнего солдатского креста и забыться, кто ты есть, человек.
Рассмеялся.
– Мы с ним и в крепостях на линии стояли. Это только говорят, что "война, у, война!", а на самом деле война – это тоска. Особенно в крепости. Редко когда что-нибудь веселое произойдет. Был я одно время комендантом крепости Шатой. Одно название, что крепость. Вал, да забор, да кое-где глинобитная стена. Ну, однако, у меня солдаты и несколько пушек. Вот однажды стою на стене и вижу – пыль на дороге. Летит всадник. Ободранный такой джигит. Буркой что-то прикрыл. Подлетает под ворота: "Иван! Открывай!" – "Чего тебе надо?" – "Открывай! Пропал совсем, если не откроешь!"
Снова рассмеялся.
– "Да что тебе здесь надо?" – спрашиваю. Тот как взовьется. Глаза бандитские, жалостные, в горле аж клокочет. "Открой, шайтан. Марушка карапчил". А это у него, значит, денег не было, так он себе девку, жинку, взял да и украл. Хорошо. Впустил я его. Он благодарит. И девка кланяется. А оружие я у него все же отнял. Знаю, чем это кончится. Дал ему с девкой пустую халупу. Думаю: "Попробуйте найти. А если и найдете, поздно будет". Сам ушел чай пить. И двух чашек не выпил, зовет солдат: "Идите на стену, ваше благородие". Иду. Вижу, перед воротами человек пятьдесят конных. Все с ружьями. Ну, думаю, купил себе хлопот из-за чужой свадьбы… Впереди всадников чеченец. Нос словно у ястреба, борода рыжая, как будто, ты скажи, он ее нарочно выкрасил. Глаза бандитские. И папаха белым обкручена… Ходжа! "Иван, открываай, вор у тебя. Карапчил мою дочку. Мы его сейчас резать будем". А я ему: "Ты в своем доме дашь кого-нибудь резать? Вот. А тут мой дом". – "Я в своем доме воров не принимаю". – " Так что, говорю, ни один из твоих гостей за барантой за Терек не ходил?" Несколько человек рассмеялись. Затем рыжий говорит: "Впусти меня одного". "Ну, один, – подумал я, – ничего не сделает. Да и поздно". "Иди, говорю. Только остальные пусть отъедут, а ты оружие положи". Рыжий говорит: "Кинжал один оставь, Иван".
Ну вот, не стал я рыжего оскорблять. Впустил. Идет он, только глазами по сторонам зыркает. И, как кто его ведет, прямо к той мазанке. Ну, думаю, сейчас начнется. Взял кинжал да как метнул в дверь, зубы оскалив, – тот аж дюйма на четыре впился. Только и сказал: "Гых-х…" Понял, что поздно, но злость сорвал. Да еще как бы сказал этим ударом: "Взял ты мою дочь, так возьми и кинжал, подавись…" А спустя несколько дней помирились. Такая гулянка перед крепостью была – любота! И меня угощали, как посаженного отца.
Помолчал.
– Это приятно вспомнить. А остальное – враки. Народ, главное, хороший. Нельзя мне было того джигита не впустить. Ну что, ну, зарезали б. Мало зарезали людей? Мало их и так резали, чтоб еще за любовь… Знаешь. Как по-ихнему "любимая" будет? Хъеме… Слышишь? Словно подышал… О!…
Дядька шел спать. А Алесь лежал без света и смотрел, как в коридоре бьется в печке огонь.
Домик в саду. Простые люди. Простые слова и воспоминания. Простые напевы женщин в людской.
