— Ну и чего не было в первые дни сражений? — загадочно спросил Жуков.
— В «Военно-историческом журнале» черным по белому записано, что начальник Генштаба Жуков в июне — июле 1941 года лично организовал контрудар по флангам войск генерала Клейста в районе Дубно — Ровно, Броды — Луцк. Завязалось первое в истории крупное танковое сражение. В результате были сорваны планы молниеносного захвата Киева.
— Ну и что?
— А то, — произнес с жаром Рокоссовский, — что, когда проводилась эта спонтанно возникшая операция, у нас не было связи не только с Генштабом, но и с Киевом. Это раз.
— А что два?
— Мой механизированный корпус был укомплектован танками старого образца всего лишь на тридцать процентов, и часть их мы потеряли на марше. Танкового сражения, о котором говорит журнал, вовсе не было. Слишком неравны были силы.
— Но ведь удар по Клейсту был?
— Да, был, но в нем в основном принимали участие пехота и артиллерия, которую мы по указанию свыше не отправили на полигон, где потом бы ее утюжили немецкие танки.
Жуков взял в руки карандаш и, грозно насупившись, начал постукивать по столу.
— Ну а еще о чем ты там говорил?
— Далее я коснулся того, что пишет сам Жуков в своих мемуарах.
— Ну, и что же он там пишет? — министр сжал губы.
— Откровенно говоря, меня огорчает, что Жукову иногда изменяет объективность.
— Так, так. — Голос Жукова звучал спокойно, но в тоне проскальзывали недовольные нотки. — И что же тебя огорчает?
— Так, Жуков пишет, что на Центральном фронте разработка операции проводилась начальником штаба Малининым и им же была представлена в Генеральный штаб. — Рокоссовский отодвинул лежавшую перед ним папку, взглянул на министра обороны. — На самом же деле план операции разрабатывался командованием фронта с привлечением всего коллектива руководящих работников управления и штаба и был представлен в Ставку Военным Советом фронта.
— Так, так, дальше.
— Малинин — порядочный человек, — сохраняя внешнее спокойствие, продолжал Рокоссовский, — и на подобный поступок, который приписывает ему Жуков, он никогда бы не решился. К тому же добавлю, что для окончательной доработки плана обороны войск Центрального фронта я был вызван в Ставку и лично докладывал свои соображения Верховному Главнокомандующему и, после некоторых уточнений, этот план был утвержден.
— Я этого не помню, — министр зло усмехнулся.
— А я хорошо помню, — твердо заявил Рокоссовский. — Жуков утверждает, что более успешные действия Центрального фронта, чем Воронежского, объясняются тем, что против войск Центрального фронта было значительно меньше сил.
— А что, разве не так?
— Нет, не так. Ударная группировка противника, действовавшая против Воронежского фронта, состояла из 14 дивизий, а против Центрального — из 15 дивизий.
— Но там было больше танков.
— Да, на две дивизии. Но против нас было больше артиллерии, — Рокоссовский наблюдал за тем, как Жуков вышагивал по кабинету.
— Предположим, что так.
— Более удачные действия войск Центрального фронта объясняются вовсе не количеством войск противника, а умелым построением обороны, — Рокоссовский пытался поймать взгляд Жукова. — Хорошо изучив тактику немцев, мы правильно определили, где будет нанесен главный удар, и сосредоточили там основные силы, а Воронежский фронт расположил их равномерно на всем участке.
Они посмотрели друг другу в глаза долгим, пристальным взглядом. Затем Рокоссовский продолжал:
— Теперь о личной работе Жукова на Центральном фронте как представителя Ставки.
— Это уже совсем интересно, — Жуков остановился у окна, не сводя глаз с собеседника.
— В своих воспоминаниях он подробно рассказывает о проведенной у нас работе как в подготовительный период, так и в процессе самой оборонительной и наступательной операции.
— А что не так? — спросил Жуков грубоватым тоном.
— Я вынужден сообщить министру обороны с полной ответственностью, — Рокоссовский улыбнулся горькой улыбкой, — если нужно, это могут подтвердить живые свидетели, что изложенное Жуковым не соответствует действительности. И он об этом хорошо знает.
Жуков надул щеки и снова начал ходить по кабинету. Ему хотелось закончить этот разговор, но, учитывая, что он его затеял сам, пришлось выслушивать до конца.
— Жуков впервые прибыл к нам на КП в Свободу 4 июля и пробыл у нас до 10–11 часов 5 июля. Находясь у нас в штабе в ночь перед началом сражения, когда было получено донесение Пухова о захвате вражеских саперов, сообщивших о начале немецкого наступления, Жуков отказался взять на себя ответственность и отдать приказ о начале артиллерийской контрподготовки, заявив: «Ты командующий, ты и решай». А утром с разрешения Сталина уехал к Соколовскому. Теперь же Жуков рассказывает читателю, как он давал команду на открытие артиллерийского огня и как трудно далось ему это решение, но оно было единственно верным, и перед наступлением немцы понесли большие потери в живой силе и технике.
Рокоссовский поднялся, взял свою папку, надел фуражку.
— Искажать истину и приписывать себе то, чего не было?.. Странно, очень странно.
Жуков продолжал ходить по кабинету и молчал.
Говорить дальше не было смысла — Жуков делал вид, что в этом разговоре он не нуждается. Рокоссовский, не глядя на маршала, вышел из кабинета.
Поднимая эти вопросы, Рокоссовский преследовал одну-единственную цель — сохранение исторической правды о Великой Отечественной войне, пока еще живы ее активные участники.
Видимо, стремление Жукова увенчать себя лаврами единственного стратега в разработке и осуществлении операций в прошедшей войне сильно повлияло на выступление Рокоссовского на октябрьском Пленуме ЦК КПСС 1957 года, когда снимали маршала с поста министра обороны. Он часто спорил с Жуковым, но к его таланту относился с уважением. Однако на пленуме, вспомнив «трофейные» грехи Жукова, разбор его дела при Сталине, Рокоссовский сказал: «Он тогда прямо признал, что да, действительно, за ним были такие ошибки. Он, мол, зазнался, у него известная доля тщеславия и честолюбия, и дал слово, что исправит свои ошибки на другом месте работы. Но это были только слова…»
3
Шли годы, здоровье маршала начало сдавать — сказались нечеловеческое напряжение в войнах, в которых он участвовал с небольшими перерывами более 15 лет, и тюрьма, угнетавшая его душу и терзавшая тело почти три года. В апреле 1962 года Константин Константинович покинул пост начальника Главной инспекции Вооруженных Сил и остался в составе группы генеральных инспекторов Министерства обороны, которую в армии называли «райской группой». Но, учитывая его неуемную жажду к работе, скромность и добросовестность, райской жизни у него в этой группе не получилось.
Он активно участвовал в работе Советского комитета ветеранов войны, мобилизуя своих старых друзей по оружию на работу среди молодежи по ее воспитанию в духе любви к Родине.
«Сквозь большое окно, — пишет журналист, — в кабинет смотрит сумрачный зимний день. Над столом возвышается крупная фигура в маршальской форме. Кто не видел Рокоссовского с той курской поры, возможно, и найдет в нем перемены: резче обозначились морщины на лице, посеребрились сединой и без того светлые волосы. Но в главном — в поведении, в характере — он тот же. Сколько им пережито, сколько перенесено ран, да и лет уже шестьдесят восемь, но он не поддается недугам, голубоглазый, стройный, он также бодр, приветлив, улыбчив. На квартире у него я видел на видном месте, как самую ходовую вещь, эспандер — каждое утро зарядка, да и днем нередко подойдет, расправит плечи. Сейчас он то и дело встает из-за стола, размашисто прохаживается — все та же излюбленная привычка думать на ходу. Часто звонит телефон. Скульптор Э. В. Вучетич хочет проконсультироваться по сооружаемому на Мамаевом кургане монументу героям битвы на Волге. Звонок из Военно-научного управления Генерального штаба: в сборнике «Великая битва на Волге», который редактирует Константин Константинович, надо посмотреть последние статьи».
Рокоссовский поддерживал душевные контакты со своими бывшими подчиненными. Они частенько бывали гостями маршала, в том числе и польские офицеры. Он, как и прежде, интересовался проблемами Варшавы, Войска Польского.
Духовная связь с Родиной проявлялась и в деятельности Общества советско-польской дружбы, и в постоянном интересе к польской литературе и искусству.
«Во время работы в Москве я встречался с маршалом Рокоссовским и его семьей, — вспоминает генерал дивизии Ян Слевиньский, — как сам маршал, так и его супруга с большой теплотой вспоминали Польшу и Варшаву. Несмотря на то что маршал покинул Родину при сложных обстоятельствах, но в его сердце сохранилось чувство любви к польским солдатам и офицерам».
