— Создадим Черноморскую Сечь и всем казакам станет она родной матерью.
Продолжала утрясаться, но так и не прояснилась ситуация с аулом адыгейского князя Батыр — Гирея. В Карасунском Куте в его владении насчитывалось полтора десятка хат примерно с сотней обитателей. Приверженец России просился перейти в ее подданство, а атаман Черномории не мог позволить ему это сделать. И рад бы был, да османы опротестуют его действия со ссылкой на Ясский мирный договор.
Однажды Дикун стал свидетелем, как разъяснял князю обстановку Семен Гулик:
— Не только наш батько кошевой, а даже сама императрица Екатерина вторая не в состоянии единолично позволить вам выйти из‑под власти Порты. А просить у нее разрешения бесполезно.
— Но как же мне тогда быть? — с горечью произнес Батыр — Г ирей.
Гулик развел руками:
— Не знаю.
— Тогда я сам отправлюсь в Санкт — Петербург и буду там ходатайствовать лично.
Дикуну было жаль искреннего и хорошего человека, которого он вместе с Никифором Чечиком случайно встре — тил в первый же день прибытия в Карасунский Кут. Двух месяцев не прошло, а от новых забот и волнений у Батыр- Гирея на лице прибавилось морщин да виски как‑то сильнее засеребрились. «Вот ведь как устроено в жизни, — размышлял Дикун, — даже желаниям князей предел обозначен. А что уж говорить о нас, простых смертных».
Землянка для канцелярии вскоре заняла свое место на отведенной под крепость обширной площади, покато спускавшейся к отмелям реки Кубани. В примерно равных интервалах друг от друга разместилось несколько землянок — казарм, сооруженных куренными товариствами — Пашковским, Корсунским, Дядьковским, Медведовским и другими. Среди них Васюринская выделялась наибольшими габаритами.
С наступлением июльской, отчаянно жаркой поры, в лиманах и заливах дельты Кубани, Черного и Азовского морей ускорилось образование соляных отложений. От Чепеги на места полетело распоряжение: организовать добычу соли, создать ее запасы для войска и для обмена с горцами на недостающие товары. Тут‑то и пришлось Федору Дикуну на время расстаться со своим корешем Никифором Чечиком: последнего отсылали в распоряжение соляного атамана. С отбывающей командой сиромах хотел отправиться в новые места и Дикун, но его не пустили:
— Поплотничаешь еще в крепости.
И Федор стучал топором долго: все лето и осень, зиму и весну, и снова по тому же кругу. За это время многое переделал: мастерил Екатеринодарский меновой двор, самую первую войсковую церковь Святой Троицы посреди крепостной площади. Перед его глазами сотворялось немало памятных поступков и действий. В Ейском укреплении, наконец, собрались землеустроители и начали межевание границы Черномории, старшины и казаки получили разрешение на добычу нефти в Фанагории при строгом запрете на этот промысел всем иным лицам, им же широко объявлялась воля на рыбную ловлю, торговлю горячим вином и другие привилегии, почти текстуально списываемые с указов Екатерины II о дарованных благах бывшим запорожцам. Только далеко не каждый оказывался в состоянии воспользоваться ими. Организационный и хозяйственный механизм войска заработал много интенсивнее, когда на Тамань прибыл с одной из самых последних и многочисленных партий переселенцев войсковой судья
Антон Головатый. А подоспел он в самую макушку лета — в середине июля 1793 года.
Возвратившийся с Тамани после сбора соли Никифор Чечик о том довольно приметном событии рассказывал Федору Дикуну:
— У войскового судьи прямо‑таки привычка к торжественным встречам выработалась. На Тамани ему был устроен такой же пышный прием, как в Слободзее после поездки в Санкт — Петербург.
— Тут он и Чепегу затмил, — выразил солидарность Федор.
— Точно, — продолжал повествовать Чечик. — Когда он въезжал на расписном фаэтоне в Фанагорию, пушкари из гармат сделали 431 выстрел, ну и из ружей велась порядочная пальба.
Из того лета и осени 1793 года Дикун и Чечик запомнили сведения очевидцев о принятии Головатым руководства строительством гавани для гребной флотилии в заливе Кизилташ, а точнее в его ответвлении — в Бугазе, последующей сдаче флотского дела полковнику Кулику. В промежутке между этими событиями Головатый успел повидаться с командующим русскими войсками в Новороссии полководцем А. В. Суворовым, который специально пересек Керченский пролив, чтобы навестить одного из боевых сподвижников по баталиям под Очаковом, Бе- резанью, Измаилом и другими турецкими крепостями.
С прибытием на Тамань Головатого поздравил депешей кошевой Чепега, о чем Федору поведал тот же Никифор Чечик:
— Нам говорили, — посвящал он друга в войсковые новости, — как обращался батько Хорько к Антону: поздравляю, мол, с прибытием на Тамань вместе со всей своей фамилией, я, дескать, здесь, в Карасунском Куте, уже сыскал место и приступил к закладке войскового града, который по желанию товариства получит название — Екатеринодар.
На Тамани Антон Андреевич водворился, прямо сказать, в роли удельного князька. При нем работала своя канцелярия, он не отпускал от себя Котляревского, его полномочия ничуть не уступали чепеговским. Посланный им из Слободзеи полковник Иван Юзбаши для сопровождения его сыновей Александра и Андрея в Санкт — Петер- бург и определения их там на учебу по благоволению высоких сановников пожаловал на Тамань вслед за своим
патроном, без промедления доложил судье о выполнении поручения. Исполнительность Юзбаши была вознаграждена: Головатый единолично назначил его городничим Тамани, остававшейся основным центром притяжения переселенцев. Выдвиженец принял от полковника Константина Кордовского и полкового есаула Андрея Чистохвата знамена, перначи, печать и другие войсковые клейноды, делопроизводство, транспортные средства, волов, упряжных и верховых лошадей. Он стал круто и самодурно завинчивать гайки в Фанагории, притеснять людей. Известия о том доходили и до Карасунского Кута. Но кто мог протестовать? Таких смельчаков не находилось.
У Головатого образовалась целая толпа соискателей доходных сделок и его покровительства, вплоть до покупателей лично ему принадлежащего имущества, оставленного судьей за Бугом.
Какой‑то Станислав Годлевский запанибрата называл его рябым, с красным лицом, казачиной и сам напрашивался в разряд «жалованных черноморцев». И запросто просил у него подмоги с людьми с целью направления их на его крымские рыбные и другие промыслы, хотя бы в числе сорока человек, «не слишком сивуху жалующих». Иначе, мол, с подобными шалунами и разориться можно.
— И как, послал судья ему рабочую силу? — спросил Федор приятеля.
— Это мне неведомо, — признался Никифор. — Начальство нам такие секреты не выдает.
У Чепеги дел хватало невпроворот. Из Копыла ему была доставлена депеша полковника Захария Малого, ответственного за охрану кордонной линии до Кизилташа. В ней говорилось, что бежавший из плена от черкесов украинский казак Иван Черный доставил тревожные сведения: будто беспокойные соседи замыслили перебраться через Кубань и спалить все свежескошенное и заскирдованное на зиму войсковое сено черноморцев, обречь их скот на бескормицу и гибель.
— Какие хитрецы! — негодовал атаман. — Но мы сделаем так, что из этого у них ничего не получится.
Кошевой приказал от Копыла до Темрюка усилить посты и пикеты, ввести дополнительные залоги, с предосторожностью выжечь прилегающие к ним прибрежные камыши, дабы осветить местность и пресечь попытки внезапного нападения злоумышленников.
Повелел он Малому поплотнее сгруппировать переселенцев, кто на отшибе устроился — всех сосредоточить в назначенных общих селениях, каждый обязан в готовности держать ружья и пики, всем вместе обеспечить наивысшую безопасность. О превентивных мерах стало известно на левобережье Кубани. Оттуда дерзкая акция не последовала.
— Предусмотрительно и мудро поступил наш батько, — хвалили старшины и многие казаки своего атамана. — Не зря он стал воспреемником рассудительного и храброго Сидора Белого.
Вскоре по настоянию Чепеги Головатый обосновался в главной войсковой резиденции. Возникло полносоставное правительство в лице триумвирата: Чепега, Головатый, Котляревский. На подхвате у них верноподл, анно трудились войсковые есаулы Гулик, Кордовский, полковники Чернышев, Животовский и другие.
Значительная роль отводилась первому губернатору Екатеринодара поручику Даниле Волкорезу. Ветеран минувшей русско — турецкой войны возвратился с бранных полей, изведав немало передряг. Под Измаилом неприятельская пуля навылет прошила ему щеку и остановилась в полости рта. Выплевывая ее вместе с выбитыми зубами и кровью, храбрый офицер сердито выругался:
— От нехристей — басурманов лучшей закуски не дождешься.
