Долгими осенними и зимними вечерами, затеплив едва-едва фитилек лампы, чтобы не было совсем уж сонно, женщины вполголоса судачили между собой, дети в своем углу также вполголоса рассказывали выдуманные тут же страшные истории. Семьи были большие, обычно в один дом приходили и соседи, - как никак экономия керосина для ламп. Иногда упрашивали какую-нибудь старушку, славившуюся своим знанием старых татарских и турецких сказок, поразвлечь собравшихся. И все замирали, когда начиналось заветное:
"Бир заманда бар экен, бир заманда йок экен. Бир падишахны мермер сарайында...". (В одни времена все это было, в другие времена все позабылось. В мраморном дворце падишаха...).
И всегда на узорчатом медном подносе лежали орехи, сушеные груши и яблоки, изюм, пестиль...
В приморскую деревню Юкары команда прибыла под вечер. Селение было большое, более пятидесяти домов. Согласно официальной бумаге команде должно было быть придано десять студебеккеров, а фактически пригнали только пять машин. Начальником команды был капитан Дыбенко, опытный чекист, прославившийся своим интернационализмом и принципиальностью. Интернационализм его заключался в том, что он с холодной бесстрастностью выполнял карательные задания в отношении жителей любого региона многонационального Советского Союза. Свидетельством его неуклонной принципиальности явился случай, который потряс многих и для многих стал причиной долгих ночных раздумий: однажды в годы раскулачивания он велел забросить в телегу своего пятилетнего сына и цеплявшуюся за ноги суровых чекистов собственную жену, которые случайно оказались в гостях у родственников на Полтавщине. Этот твердокаменный солдат партии, хотя и малограмотный, но сообразительный, велел созвать всех жителей Юкары на общую сходку к сельскому клубу, бывшей мечети. Дабы не оставляли дома стариков и младенцев, - откуда было быть младенцам, ежели более или менее молодых мужчин три года назад всех поголовно забрали на войну? - велел Дыбенко объявить, что будут, мол, выдавать каждой живой душе, и только в собственные руки, по куску мыла и по коробке белого сахара. И пошли солдаты по домам, оставив студебеккеры внизу, у въезда в селение, и ни один сукин сын не шепнул татарской бабе, чтобы собрала бы хоть какие-то вещички, что увезут их вместе со стариками и с несмышленышами черт знает куда, на черт знает какие муки. И пошли старики, женщины и дети по многохоженным тропам налегке, многие босиком, а иные малышки чуть ли не голышом, пошли за мылом и за сахаром...Ну, Дыбенко, ну, многоопытный большевик! Знает, чем завлечь деревенский люд!
А некоторые семьи, запоздав, шли с мешками и узлами - с чего бы это? А с того это, что шепнула жившая в школьной пристройке у клуба единственная в татарском селе русская женщина, учительница, своему хромоногому сыну, до войны работавшему почтальоном и возившему на скрипучей телеге по окрестным селам письма и посылки, шепнула Мария Николаевна своему Васеньке то, что доверительно сказал ей старшина, армейский, не чекист, сказал ей от внутренней тоски и, возможно, с умыслом. Пошел Василий по задворкам, а известно, каковы задворки в горных селениях, да и хромоног же! Не многих успел уведомить Василий, да и не все поверили - наши, ведь, советские, не фашисты. Но которые поверили, те послали гонцов к соседям... Озаботился Дыбенко, поиграл скулами на обветренном худом лице, но не сказал женщинам ни слова. Только решил про себя, что при погрузке в машины велит выбросить лишний груз, если не вместятся, а коли вместятся, то и хрен с ними. Зла на людей Дыбенко не имел, главное - задание четко выполнить.
В ветхий домишко Фатиме ухмыляющийся солдат, в пыльных растоптанных сапогах, пришел под хмельком, - в соседнем доме, где он сообщил семье из пятерых детишек и двух женщин о халявном мыле и сахаре, ему на радостях поднесли кружку домашнего вина, а когда босоногие детишки и бабы скрылись за плетнем, шустрый солдат заскочил в хижину, пошарил там, да взять было нечего, а вина еще добавил. Вкусным татарское винцо-то оказалось!
- Ну, чего за мылом и сахаром не идете? - крикнул с порога солдат с автоматом, ударом сапога открыв дверь.
- Вай аначыгым! (Ой, мамочка!) - испугано вскричала Фатиме, а двое ее босоногих сыновей забежали со двора, где они задавали на ночь корму овцам.
- Ты чего, хозяйка, напужалась, что ли? - пьяно расхохотался солдат. - Давай, беги к клубу, там продукты и мыло раздают!
- Что говоришь? Кто продукты дает? - не понимала напуганная женщина.
- Русская власть вам татарам продукты задарма раздает, давай поспешай! - заходился смехом солдат.
- Вай, балаларым, не дий бу эриф? Бир шейлер берелер, гальби. Барда джамие бакыныз. (Ой, деточки! Что этот мужчина говорит? Кажется, что-то дают. Сходите к мечети, поглядите!), - и обратилась к солдату:
- Садись, сейчас кофе угощать буду. Вай, спасибо, тебе.
- Не мне спасибо, а советской власти спасибо скажешь, - куражился солдат. - Ну, давай, беги со своими щенятами, а то не хватит на тебя конфет.
- Вай, конфет! - радовалась Фатиме. - Сейчас мальчики пойдут, а ты садись, кушай немного.
- Не-е! Всем идти надо! В руки каждому дают, - ухмылялся солдат, и глянув на мальчишек, которым было годков по десять-двенадцать, уже с угрозой рявкнул:
- А ну быстро! Бегом марш! - и передернул затвор автомата.
Все еще не понимающие происходящего ребята, оглядываясь на солдата, вышли во двор.
- Идите! Быстро идите! - рукой помахивала им мать, перейдя ради вестника доброй вести на его язык.
- Ну, нет! И ты давай, беги! - все также ухмыляясь подтолкнул стволом автомата солдат женщину.
Заподозрив недоброе, Фатиме, подобрав подол широкой длинной юбки, медленно вышла во двор, где стояли настороженные недобрым весельем солдата сыновья.
- Ну, надоели вы мне, - посуровел краснозвездный воин. - А ну, бегом на площадь, мать вашу!
Ствол автомата был направлен на мать с детьми, и в испуганном недоумении они трусцой, в чем были, поспешили к бывшей мечети.
Убедившись, что мальчики и женщина, не оглядываясь, идут куда положено, солдат направился к последней хижине, притулившейся на окраине села под одиноким большим деревом.
- Эй, кто тут есть! - крикнул он, оглядывая убогий, неухоженный, но все же с признаками нищенского обитания, двор.
Никто не отвечал. Воин с автоматом смело, толкнув ногой притворенную дверь, вошел в низкий домик. В углу на сколоченном из некрашеных досок топчане лежал старый полосатый матрас с неубранным лоскутным одеялом, к стенке прислонены были две жесткие, видимо набитые соломой подушки - кто-то проводил здесь время, но сейчас комната была пуста. Солдат вышел во двор и приметил открытую дверь покосившегося от старости сарая. Вытянув шею, он заглянул внутрь и убедился, что он пуст. Оглянувшись он увидел, наконец, хозяина жилища: сгорбленный старичок с круглой каракулевой шапкой на голове сидя на скамеечке доил козу, привязанную к вбитому в землю колу.
- Эй, мать твою так, чего затаился! - крикнул озлобленный солдат.
Старик даже не обернулся на окрик, лишь коза испуганно дернулась.
Солдат подошел к старику и схватил его за худое плечо.
- Ты чего, старый козел, не откликаешься?
Старик, как можно было догадаться, был глух и посетители, желая обратить на себя его внимание, всегда дергали его за плечо. Поэтому безо всякого испуга, а, напротив, обрадовавшись нежданному гостю, старик, улыбаясь, повернул голову. Увидев чужого человека в военной форме, он сперва от неожиданности замер, а затем сообразил, что это наш солдат, красноармеец, и что он, может быть с весточкой от внука, ушедшего в армию еще в сороковом году. Старый татарин с широкой улыбкой, открывшей его не по возрасту крепкие зубы, смотрел на возвышавшегося над ним военного. Но пришелец был настроен по недоброжелательно. Он что-то кричал, показывал рукой на село и грозил автоматом. Старик с трудом поднялся со скамеечки и встал перед стволом автомата, растерянно заправляя перед белой холщовой рубахи за широкий матерчатый пояс коротких серых штанов. Солдат, у которого хмельное веселье перешло в хмельной гнев, толкнул старика, тот упал навзничь, испуганно прикрываясь от воина со звездой на пилотке худыми руками. Сообразив, что если он покалечит старика, то придется его тащить до машин на себе, солдат приподнял упавшего и поставил его на ноги. Поняв, наконец, что несчастный старик глух, он жестами дал ему понять, что от того требуется. Старик понял и как мог отвечал ему на ломанном русском:
- Сынок, нога не ходит, - на что воин обматерил его, мол, как козу доить, так нога ходит. Старик отказывался идти, но автоматчик, подталкивая, заставил его выйти за калитку на дорогу. Страх обуял несчастного Осман-деде, который никогда не ведал такого обращения. Когда-то очень давно он учился в медресе и был уважаем в своем селении и в ближайшей округе за знание Корана и мусульманских обычаев. Единственный сын его бесследно пропал, уехав еще до войны по трудовой мобилизации работать на шахтах, подросшего внука забрали в Красную армию, жена и невестка скончались в один год от зимней хвори, и остался глухой немощный старик один-одинешенек. Спасибо односельчанам, посещали его, как могли часто и летом, и зимой, подкармливали, следили за опрятностью одежды и быта. А в этот роковой вечер никого не оказалось рядом, чтобы защитить от уруса со страшным оружием.
