— Ага, так и есть, что мостовая, — прервал Матвей, — непременно мостовая и мне повредила. Вот уже с год ноги как деревяшки…
И не смекнули, бедняги, что прошло более десяти лет после того, как они выехали из Секиринка.
Из совещания ничего не выходило. Дорота и Матвей пробовали поговорить с самим панычем, но он отделывался от них несколькими незначащими словами и с каждым днем все меньше и меньше оставался дома, особенно с того времени, как стольник прислал ему через нарочного деньги.
Такое непонятное поведение встревожило наконец до крайности слуг, и Матвей решился, вытерши ноги спиртом, отправиться по городу посмотреть, не встретит ли где-нибудь своего господина и не узнает ли, что он делает? Что за причина тому, что он два дня уже дома не обедает и велел Дороте готовить для него только ужин?
Оглядываясь во все стороны, толкуя сам с собою и со встречными по дороге, старый Матвей, с палкою в руке и с пузырями, полными табаку, под мышкою, бродил целый день по улицам, но напрасно. Продал только несколько фунтов своего „Матвеича“, полакомился медом у еврейских ворот и воротился домой ни с чем. Дорота решила утром на другой день идти сама за панычем.
Была уже ночь, когда он воротился домой, попросил воды умыться. — Дорота заметила, что вода была очень темна как будто он в чем-нибудь запачкался — поел немножко похлебки с хлебом, записал что-то в своей книжке и лег спать. Едва начало сереть утро, уж он проснулся, зажег свечу и начал одеваться. Дорота с вечера легла спать, не раздевшись, и лишь только он вышел на улицу, поспешила за ним. Любопытство придавало ей сил, но он уже был далеко впереди. Дорота не могла догонять его бегом, чтобы он не оглянулся, а Собеслав между тем повернул за ратушу и скрылся. Дорота долго бродила по городу и воротилась домой ни с чем, к великому торжеству Матвея, который уверял наперед, что из этого ничего не будет.
— Погоди, погоди, — отвечала Дорота, — завтра я еще лучше за него примусь.
Но на другой день Дорота видела, что он вошел в какой-то дом подле ратуши. Долго она ожидала его выхода и, не дождавшись, возвратилась домой.
Матвей смеялся до упаду; но на третий день, замкнув хорошенько домик, отправился сам с Доротой. Собеслав опять скрылся в том же самом доме. Матвей и Дорота расположились у двух выходов, ждали очень долго, но он не появлялся. Дорота утверждала, что Матвей не приметил паныча; а тот говорил, что она прозевала; поссорились страшно и воротились домой. Но тут же Матвею пришла мысль засесть у каменного дома вечером, не будет ли он выходить оттуда; и действительно, вечером старый слуга возвратился с торжеством к Дороте: Собеслав, просидев целый день в каменном доме, в сумерки вышел, завернутый в плащ, из той же двери, которою входил.
Оставалось узнать, что его туда привлекало и что он там целый день делал. Матвей решился проникнуть в таинственный дом с своим табаком. Оснастившись как следует пузырями с „матвеичем“, он часу в десятом отправился в свою экспедицию и начал исследования систематически, от самого основания до кровли дома, который был в три этажа. В нижнем этаже помещалась только бакалейная лавка какого-то купца Фальковича, да с другой стороны мастерская сапожника, который напевал песню во все горло. Матвей зашел сперва к сапожнику, продал ему четверть фунта „матвеича“ на пробу и поднялся по лестнице вверх: но там он находил то пирующих чиновников, то умирающего старичка, окруженного внуками, то молодых супругов, занятых своим счастьем и новым хозяйством, но нигде никакого следа Собеслава. Одно только жилье осталось неосмотренным, потому что было заперто. Матвей сошел вниз к купцу Фальковичу, чтобы расспросить о нем.
Он нашел в лавке купца, закутанного в епанчу, с широкополою шляпою на голове. Купец, по-видимому, был болен, потому что закрывал платком нижнюю часть своего смуглово оливкового цвета лица. Седые волосы, видные из под шляпы, и сгорбленная спина показывали в нем человека уже преклонных лет.
Матвей попробовал заговорить с ним, но купец отвечал на его расспросы молчаливым покачиванием головы и сидел неподвижно, скорчившись на своем стуле. Тут пришли другие покупатели и объяснили Матвею, что купец страдает зубною болью, что у него повреждена челюсть и что ему трудно говорить. Несмотря, однако ж, на это, старик проворно удовлетворял всем требованиям и объявлял такие умеренные цены на свои товары, что никто с ним не торговался. Матвею ничего больше не оставалось делать, как спросить на три гроша перца и убраться домой с своими наполненными табаком пузырями.
Сбитые с толков неудачею своих поисков, старые слуги делали самые дикие предположения на счет своего господина, но все-таки оставались в полнейшей неизвестности относительно его занятий.
Однажды Дороте понадобились какие-то припасы для кухни, и она, слышав от Матвея, как дешево все продается в лавке Фальковича, отправилась прямо туда. Лавка была набита покупателями. Старый купец в своей огромной шапке и с повязанным ртом, едва успевал мерить и вешать. Дорота долго стояла позади густой толпы, ожидая своей очереди и с любопытством следя за быстрыми движениями сгорбленного старичка. В это время кто-то заговорил с ним, и Дорота ясно услышала в ответ на вопрос голос Собеслава, голос, правда измененный, похожий на стариковский, но тем не менее знакомый ей с самого детства. То был его голос — она не могла ошибиться.
Пан Собеслав, последний из Секиринских, этот дворянин древнего рода — купец!.. Что с ним сделалось? Как это могло случиться? Она была убеждена, что не ошиблась в голосе, но ей было так мудрено постигнуть причину странного превращения, что у нее голова пошла кругом. Она чувствовала себя в странном волнении, как будто узнала о каком-то ужасном преступлении или сама его совершила. Вернувшись домой, она присела на кухне и начала горько плакать.
Матвей не видел ее слез и ни о чем не знал, потому что в это самое время встретил на дворе стольника Пурского, который, несмотря на свою подагру, приехал в Люблин узнать, как поживает сын его старинного приятеля и что сделалось с его капиталом. Он тотчас спросил Матвея:
— А что, мой старичина, что у вас нового?
— А, пан стольник, хуже всего, что ничего. Но знаешь, радоваться, или горевать, и все как будто ждешь бури, а какой сам не ведаешь.
— Что ваш паныч?
— Паныч?! Да мы его почти не видим. Бог его знает, что он делает! Уходит со двора чуть свет, возвращается ночью, и никто не разберет, чем он занимается. Меня часто продирает по коже мороз, как подумаю о нем.
— Да вы бы его спросили.
— Да, будто он станет отвечать! Точь-в-точь, как покойный отец, ходит да молчит, молчит да ходит. Добрый, почтенный паныч, да вот два недостатка только: все молчит, да табаку не нюхает. Это его и погубит.
— Что же вы о нем думаете? Верно гуляет, молодец?
— Пускай бы гулял, молодому пиву надобно поиграть так нет же, он всегда трезв и только что-то потихоньку делает и прячется со своим делом…
— Это очень худо, — сказал стольник. — Надобно непременно разведать.
— Разведывали уже мы с Доротой. Скажу даже вам, — прибавил Матвей потихоньку, — мы за ним подсматривали, но ничего не узнали. Войдет в какой-то дом утром, а выйдет из него только вечером.
— Ну, так надобно было разведать, кто там живет.
— А кто живет? Живет внизу старик купец, да еще сапожник, а вверху какой-то шляхтич, да еще какие-то две-три семьи, а о нем нет ни слуху, ни духу.
Стольник нахмурился, пожал плечами и замолчал.
— Я с ним поговорю об этом, — сказал он, — он мне признается. Не вор же он и не мошенник, в этом я уверен.
В это время вошла с заплаканными глазами Дорота, а Матвей пошел купить для лошадей сена. Старая служанка осмотрелась кругом и спросила гостя таинственным голосом:
— Знаете ли вы, что сделалось с нашим панычем?
— Знаю, знаю! Матвей мне рассказал.
— Нет, он ничего не знает, — и она залилась слезами, — он ничего, говорю вам, не знает!..
— Боже мой, что же такое? Говори, ради Бога, говори скорее!
— Если бы покойник это увидел, он умер бы с горя…
— Что же такое? — завопил он вне себя от испуга. — Ради Бога, говори!..
Дорота приблизила свои губы к уху пана стольника и шепнула:
— Он сделался купцом!
Если бы гром грянул над головой стольника, и тогда бы старик так не побледнел и не встревожился! Слова замерли у него на устах. Он задрожал всем телом и стоял как вкопанный с потупленными в землю глазами.
— Как, что? — произнес он, наконец, прерывающимся голосом. — Не может быть, говорю я тебе, быть не может! Он, Секиринский, потомок гетманов и каштелянов!..
— Тише, пан стольник, тише; еще кто-нибудь услышит вас. Да, да, он сделался купцом.
— Скорей ожидал я, что он бросится с моста в воду! — воскликнул стольник. — Но скажи, как же это случилось?
