— Сейчас попрошу Женевьеву, она тебе подберет что-нибудь по росту. Я думаю, пажеская одежка подойдет — помнишь, в которой ты с нами на охоту ездил. По крайней мере, это мои цвета, сразу ясно будет, чей ты человек. Пошли-ка, мне самому интересно, во что ты превратишься из поросенка, если тебя одеть пристойно…
Разодетый под благородного юношу, Ален стал изумительно хорош собой. Правда, чулки ему достались ровно того типа, что он не любил: разных цветов, один синий, другой — желтый, из какой-то особенно кусачей шерсти. Но перечить господину Ален не посмел. Мессир Анри от души развлекался, как девчонка, примеряющая на куклу разноцветные лоскутки; он торопил служанку, которая зашнуровывала Алену верхнюю, сине-золотую одежду по бокам. Ткань красиво облегала стройную фигуру мальчика, а рукава были широкими и спадали бархатными складками до локтей. Белая нижняя рубашка щеголяла широкой зубчатой вышивкой по рукавам.
— Весьма хорош, помыть только надо, — оглядывая Алена, как Пигмалион свою Галатею, вынес вердикт графский сын. — Еще тебе потребны перчатки, и знаешь, какие-нибудь другие башмаки. Женевьева! Ты дай ему потом меховую накидку, которая грудь и спину прикрывает… Лучше синюю. Поняла?
— Да, мессир, — пожилая служанка была давней подругой Алена, и теперь его возвышение доставляло ей самой немалое удовольствие. Она разгладила складки у него на груди и заговорщицки подмигнула.
— Ну так вот, отправляйся немедленно мыться… Крест можешь нашить сюда, или на накидку, решай сам. А я пойду, пожалуй, — юному господину внезапно наскучило возиться с переодеваниями. — Адель, небось, уже нашила мне крест, надо бы облачиться, как подобает…
Анри ушел — стремительно, он всегда все делал стремительно, даже милосердие у него было похоже на порыв летнего ветра.
— Ты бы пошел, матери показался, она порадуется, — посоветовала Женевьева, восторженно качая головой. — Хорош, ничего не скажешь! Можно подумать, прямо графский сын…
Тут она поспешно прикусила язык, но напрасно: размышлявший о своем Ален ничего крамольного в ее словах не заметил. Он думал о том, обрадуется ли его мама, и почему она так побледнела и отвернулась, когда он попробовал поздороваться с ней… Но совету доброй женщины он все-таки последовал и пошел искать свою мать, а заодно и брата, с которым еще не встречался со времени приезда.
4.
Адель отказалась нашивать крест на его одежду. Он нашил сам — ловкими своими пальцами, в самом деле хорошо и ровно. Матери он за эти два дня почти не видел — сделав еще одну бесплодную попытку его переубедить, она отступилась, и теперь не хотела с ним даже разговаривать, только бледнела и поджимала губы. К тому же Ален все время пропадал в замке, пытаясь участвовать во всех последних приготовлениях мессира Анри и находясь прямо-таки сразу в нескольких местах. Водоворот сборов закружил его целиком, и даже во сне он теперь видел, как строятся ряды, блещут копья, развеваются у наконечников длинные флажки… И наступило утро отъезда, восьмое июня, безупречный, сияющий, солнечный, ветреный, долгожданный день.
Мессир Анри разрешил своему любимчику оставить себе коня — того самого рыжего Мальчика, который еще не успел отъесться как следует после их крестоискательских приключений. Теперь Ален, с трудом сдерживая его — хоть конь и был изрядно навьючен — гарцевал возле обозов, где ему назначили место в пути, и пытался в разношерстной толпе на замковом дворе ристалищ высмотреть свою матушку.
Она должна была прийти его провожать. Не могла не прийти.
Он оделся в самые красивые из одежек, которые ему пожаловал господин для похода. Алый крест на груди горел, как пламя — как раз напротив сердца. Он расчесал чистые, блестящие волосы, летающие под порывами теплого ветра, как два черных крыла. Он приподнимался в седле, чтобы видеть лучше.
Пару раз мелькнула золотисто-русая голова, но вновь и вновь Ален понимал, что обознался. На дворе собралось немало женщин, кто-то из них даже ехал в поход со своими мужьями, но большинство пришло все-таки провожать. Всхлипы, смех, последние торопливые благословения заполняли широкий каменный двор, и только Ален был один. Он вертелся на своем коне, тревожно вглядываясь в мелькающие лица, и не верил, не верил, что никто не придет его проводить. Ему было всего тринадцать лет.
Неподалеку раздался взрыв радостного смеха, смутно знакомые голоса будто бы произнесли его имя. Он напряг слух — нет, в самом деле, не ослышался: имя «Талье». Трое рыцарей — или не рыцарей — трое людей с яркими щитами столпились на конях вокруг чего-то, или кого-то, кто и был предметом их веселья. Ален подъехал поближе, силясь заглянуть одному из них через плечо.
— Ален Талье! Ну да, конечно, кто ж его не знает! Он случайно не ведет войско? А может, он папский легат?..
…Конечно же, то был Этьенет! Стоя в кругу хохочущих всадников — босиком, слегка взлохмаченный по причине раннего утра, в полотняных штанах и коротенькой рубашонке, он серьезно вертел запрокинутым личиком, продолжая объяснять как ни в чем ни бывало:
— Ну да, Ален… Такой, красивый, с черными волосами, у него еще рыжий конь, и он, наверно, где-то рядом с мессиром Анри… Вы его не видели?
— А то как же! Он, наверное, сын кого-нибудь очень важного? Например, самого графа, а? — заливался молодой всадник, встряхивая волосами. Ален быстро спешился и скользнул мимо него в круг. Тот, повернув голову в его сторону, при ближайшем рассмотрении оказался Жераром де Мо-младшим. Жерар, старший сын своего отца, отправлялся на восток защищать честь рода в качестве оруженосца мессира Анри — одного из трех. Воистину, этим можно гордиться.
Ален взял Этьена за руку (тот не преминул радостно удивиться: «А вот и он, мессиры! Благодарю вас, он меня сам нашел!») и вытянул прочь за пределы круга, частя невнятными, быстрыми извинениями вроде «Простите, господа… Это мой брат, не обращайте внимания, он такой… Этьенет, горюшко, а ну, быстро пойдем отсюда!..»
У груженых телег Ален присел на корточки и прижал Этьенчика к себе. Он был ужасно рад, что тот пришел. Впрочем, иначе и быть не могло.
— Этьенет, горюшко… Откуда ты на мою голову?..
— Я тебя проводить пришел.
— Спасибо, — и старший брат опять прижал его к сердцу. — Я правда очень рад. А то что же это — всех провожают, а я сижу себе один, как сирота неприкаянный… А мама… — он хотел начать осторожненько, но вышло — сразу в лоб: — А мама, она — где?
— А мама не придет. Она плачет, — серьезно и спокойно сообщил Этьенет, сдвигая светлые бровки. — Но ты не грусти, — поспешил прибавить он, увидев, как изменилось лица брата, — она же на самом деле тебя очень любит! Просто она обиделась. Ты ее прости, — попросил он неожиданно, беря Аленову ладонь и прижимая ее к щеке.
Тот грустно усмехнулся.
— Да я знаю, что любит…то-то и печально. И я не обижаюсь… почти. Передай ей, это… что все будет хорошо, и я вернусь со славою. Привезу ей честь для нашего рода.
— Я передам, — кивнул Этьенчик, шевельнув губами, чтоб лучше запомнить. — Конечно, ты привезешь. А ты правда… не очень огорчился?
— Да нет, — соврал Ален, взъерошив ему волосы, — зато вот ты пришел, это даже лучше…
(Не лучше, нет, просто совсем иначе. Но что уж тут поделаешь, придется наплевать.)
Эти женщины, они совершенно не умеют провожать в военный поход. Плакать там начинают, и все такое… Только зря расстраиваться.
— Благослови тебя Господь, — серьезно, как всегда, сказал Этьенет. Большие глаза его блестели — мокрые, что ли? Или это просто солнце?
Он широко, старательно перекрестил брата и обнял, и так они постояли с минутку в порывах теплого летнего ветра, и тут мессир Анри протрубил общий сбор. Ален встрепенулся, мягко отстранил от себя Этьена.
— Ну, с Богом, братик, мне пора. Труба зовет. Молись за меня, пожалуйста. Не болейте тут без меня.
— Я буду молиться, все время, — кивнул Этьенет, и так стоял и молча смотрел, пока тот садился в седло. Уже со спины коня Ален нагнулся — низко пришлось нагибаться — и поцеловал брата в макушку. Что можно сказать, если всех слов-то у тебя — «Я тебя люблю, с Богом», а их говорить не обязательно — и так понятно…
Ален понял, что сейчас разревется, и легко выслал коня вперед. Солнце слепило его.
— Не забудь… про святую землю! Ты обещал мне немножко привезти! — крикнул Этьенчик ему вслед, золотой от солнышка, в белой рубашке — и Ален обернулся, в последний раз набирая его света и любви в себя — на все время похода. На год? На пять? На всю оставшуюся жизнь? — Бог весть…
— Я не забуду, Этьенет!
— До свиданья! Пусть все будет хорошо!
— Будет!..
…И двинулись со скрипом тяжелые телеги, и заржали кони, когда рыцарские шпоры коснулись их блестящих боков… Цвета Шампани — синий, белый, золотой — заливали двор, сияли со щитов, пестрели на рыцарских одеждах, плескались на флажках. Любимые цвета Алена: синяя — лазурь — вода, золотое — ор — солнце, и белый — аржан — свет Господень, чистота, серебро… И то там, то тут вспыхивали на нарамниках алые пламена крестов. Анри подал знак, и сразу несколько труворов ударили по струнам, и стройный лад героической песни, сливаясь с золотом солнца, хлынул в и без того радостные, и без того возвышенные сердца, открывая путь — путь в Господень Поход.
