– Проси архиерея, Гавриил, скажи ему: «Дед мой кланяется и просит место в монастыре монахом, дед смирился».
Место в Глинской пустыни, глухой, но бедной, деду добрынинскому епископом было доставлено.
И там дед и умер.
Архиерей, будучи великим врагом праздности, проводил целые ночи за ужином с монастырскими братьями, с консисторскими членами и с приглашенными из города знаменитейшими ябедниками.
Пили, разговаривали, кричали, говорили силлогизмы, то есть различного рода правильные умозаключения, писали вирши, играли на гуслях.
А бывший базилианский монах Бонифаций Борейко, ныне рыльский архимандрит, обучал всех польскому танцу.
Тут же составлялись ответы синоду.
Но однажды пришло архиерею на ум написать поэму.
Была уже одна поэма об обер-прокуроре Чебышеве, но она, к сожалению, утрачена, будучи ябедниками исхищена для доноса.
Сей стих, за польским созданный, был посвящен севскому воеводе Пустошкину.
Стих был семинарский, рубленый, с богатыми рифмами.
Вот он, с сокращением неудобооглашаемых мест:
Здравствуй, храбрый молодец,
Виждь, что чести есть конец.
Грудью достают то многи,
Смертной не страшась дороги,
Чтоб отечеству служить
И за то чин получить…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вздумал паки наконец,
Чтобы в службе не был льстец,
Патриота вдруг личину
Принял, чтоб найтить причину
Человеком слыть честным,
В штатской службе стать иным…
Но какой смысл можно желать от стихов, которые писались за ужином, продолжающимся до тех пор, пока монастырские старые колокола не ударят в достойный!
Кант всем нравился.
На ноты его положил Добрынин и за это получил похвалы и даже немного денег.
Лекарь Винц, тот самый, который лечил опившегося протопопа и самого Добрынина в горячке, увидавши кант, больше всех восхищался стихов звучностью.
С дозволения архиерея взял он с собой листок для того, чтобы дома насладиться этим произведением.
Назавтра архиерей опомнился и послал Гавриила в город взять от лекаря кант.
Служка встретил Винца, выходящего из квартиры.
– Его преосвященство просит вернуть кант.
– Пришлю. А сейчас иду в Казанскую церковь к обедне.
– И я с вами помолюсь, – сказал служка.
– Нет, зачем же вам дожидаться!
– Так мы в церкви молимся, а не дожидаемся.
В церкви лекарь еще два раза уверял Добрынина, что пришлет кант после обедни, но служка был к нему как приклеенный.
Возвратясь в квартиру, лекарь перевернул на столе свои каталоги, перелистал скотский лечебник, «Пригожую повариху», звякнул пестиком и сказал, что кант куда-то завалился и он сам вернет его архиерею.
Пришлось служке вернуться в монастырь.
Гавриил доложил, что кант, вероятно, у воеводы.
Архиерей посмотрел задумчиво, сказал:
– Кант написан мною не собственноручно, а рукой твоею, и кажется мне наполовину уже, что ты его сочинитель. А ежели ты человеку в церкви молиться мешал, то нужно было уметь и кант выкрасть.
На другой день все же лекарь кант возвратил.
Но воевода кант прочел и считал, что сочинил его Добрынин.
Но на архиерея иногда находил благотворный дух. Тогда он как будто снимал с себя шелковую свою рясу, становился человеком кротким, чистосердечным, но не честным.
Когда воевода сам приехал к архиерею с жалобой на кант, составленный Добрыниным, Кирилл засмеялся вдруг и сказал:
– Кант я сам сочинил и преплохо, почему и не признаюсь.
Но воевода своего доноса обратно не взял.
Приехала комиссия, учрежденная по именному повелению, и в комиссии состояли черниговский архиерей Феофил, Гамалеевского монастыря архимандрит Антоний Почека да двое светских – полковник и майор.
И оказалось далее, что по доносу тому нужно допросить не только архиерея, но и воеводу.
И допросить нужно было в качестве свидетеля Назарку-пономаря, но он найден был в своем заточении повесившимся на новой веревке.
По правилам ябедническим сперва нужно было лечь в постель, объявиться больным и собрать под рукою сведения через писцов, в чем состоит обвинение в точности, и какие доносы, и кто свидетели. И свидетелей тех или изъять, или услать и подкупить, или еще что-нибудь.
Но архиерей не выдержал характера. Лег он в постель, но когда комиссия приехала к нему с городским лекарем для проверки, то, вместо того чтобы в глаза всем заявить, что он болен (они по закону должны были ему поверить, так как показывал он по священству и архиерею верить надо), вместо того архиерей, как только увидел лекаря, выпрыгнул из постели и, схвативши его за шиворот, закричал:
– Я архиерей, а не мужик, мне верить надо, а не свидетельствовать!
Но комиссия ответила с ласковостью:
– Мы пришли вас не свидетельствовать, а выразить вам свое сожаление и уважение по поводу вашей болезни.
Архиерею стало стыдно, и он в постель не лег, а много говорил и по покоям бегал.
И тут Добрынин решил поднять настроение его преосвященства.
Перед смертью господина Касагова, столь спешно похороненного без освидетельствования, ближайшие его слуги были на волю отпущены, и один из них умел делать фейерверк.
Этот слуга, ища пропитания, прибыл к архиерейскому дому.
Добрынин тайно с ним построил фейерверк.
Тут были разные штуки – и мудрости, и ракеты, и римские свечи, и даже вензель преосвященного – К. Ф. – из разноцветных огней.
И вот в самый разгар архиерейской задумчивости пришел к нему служка и сказал:
– Ваше преосвященство, не хотите ли посмотреть радостные огни?
И тут загремели бураки и римские свечи, закрутились колеса, и возвеселилась парижская душа Флиоринского, велел он подать вино из погребцов, и жизнь пошла крутиться своим колесом.
За эту утеху произведен был Гавриил в канцеляристы.
Прибывшая комиссия ни должности преосвященного не уменьшила, ни свободы его не связала, и в 1774 году, в самую лучшую летнюю пору, отправился преосвященный восстанавливать благочиние по своей епархии. И опять поехал обоз проверять, как живет, между прочим, господин Сафонов.
Писали из Питера, впрочем, что неосторожен архиерей и нужно ему лучше взять тон ниже и петь другой кант, иначе может он нарваться на братскую порцию. А братской порцией звалась плохо сваренная каша и рыба, которой кормили монахов не чиновных.
Нужно уже было каяться в чем-нибудь, во всем не признаваясь.
Некогда было об этом думать. У Сафонова был в чертогах пир протяженный.
С хозяином на пиру присутствовал почти бессменно игумен путивльский Мануил Левицкий.
Гремел преогромный оркестр музыки, но капельмейстер дирижировал не в такт и невнимательно, считая себя за лицо высокопоставленное, потому что жена была хорошей певицей и барской любовницей.
Гремела нестройная музыка.
Архиерей, выпивши с горя и выпивши с веселья, подошел к оркестру и крикнул:
– Играйте!
Капельмейстер же, с горя выпивший и жену свою видящий на коленях у хозяина, крикнул:
– Не играйте!
Одни заиграли, другие нет, произошло замешательство.
Все заговорили, закричали; со стороны архиерея встали певчие, игумен.
Архиерей закричал что-то о хозяине непохвальное.
Хозяин встал, качаясь, как дымный столб, и, схватив архиерея за рясу, закричал:
– Собак!
О псовая охота!
Для того чтобы собака могла скакать, ей нужно широкое поле.
И чтобы не могла во Франции скакать крестьянская собака, привязывали к ее шее чурбан или палку.
И право псовой охоты на крестьянских полях есть право феодальное, и против него восставала французская революция.
О псовая охота!
Сколько зайцев было затравлено, сколько волков, а иногда, в виде приправы особенной, травили крестьян и редко травили духовенство, хотя дворянству и казалось, что длинные рясы священников специально приспособлены как приманка для собачьих клыков.
О вольность дворянская!
Епископов собаками не травили, поэтому мы сейчас находимся перед зрелищем документальным, но чрезвычайным.
Смотрите: давно ли патриарх соцарствовал государю?
Давно ли Петр Первый бежал под покров Троице-Сергиевской лавры, давно ли монастыри на своих широких полях создали крепкие крепостные хозяйства? Вот еще совсем сейчас шумели ярмарки, расположенные на монастырских землях, вот только что духовенство имело в руках треть земли.
Но проходит слава мира.
Через руки государыни перешла земля шляхетству.
Но тут крик прерывает наше рассуждение.
– Собак! – кричит пьяный Сафонов под звуки пьяного нестройного оркестра, играющего менуэт.
Архиерей, не дожидаясь, чтобы его затравили, перепрыгнул через стол, проповедуя на бегу:
– Аще гонят вас во граде, бегайте в другой, прах прилепший от ног отрясая.
Вслед за ним первым бежал Добрынин, схвативший со стола серебряный подсвечник на тот случай, если придется от собак отбиваться.
Резво бежал Добрынин, приговаривая:
